Нермин Безмен - Курт Сеит и Мурка [litres]

– Сеит, ты не сделал мне ничего плохого. Я помню только хорошее. Давай-ка поправляйся, и хороших дней в нашей жизни будет больше.

– Все прошло, Мурка. Я свое прожил. У меня не осталось ничего.

Он остановился. Вдохнул пару раз. Расправил плечи, поморщился. Должно быть, боли усилились. Затем продолжил:

– Но я не этого боюсь. Я знаю, что случится. Очень хорошо знаю. Но ты? Я оставляю тебя очень молодой. Оставляю вас троих в большой нужде. Я не смог как следует о вас позаботиться. Что будет после того, как я умру?

Несмотря на все сказанное им, Мюрвет никак не могла принять то, что Сеит смирился со смертью. На глаза женщины навернулись слезы. Одна капля упала на ладонь Сеита. Подняв обессиленную руку, он коснулся дрожащими пальцами лица жены. Стер слезы с ее щек.

– Сеит, не говори со мной так, пожалуйста! – взмолилась Мюрвет. – Ты меня расстраиваешь.

– Я говорю это не для того, чтобы ранить тебя. Поверь. Неужели я недостаточно расстраивал тебя в прошлом? Кто знает, какие раны я нанес твоему сердцу?

Затем он мягко продолжил:

– Однако и у меня были раны. И я постоянно получал новые. И даже сейчас с каждым днем их все больше.

Он умолк. Снова попытался тяжело вдохнуть. В лунном свете Мюрвет видела, как в уголках его глаз блестели слезы. Сердце ее сжалось еще сильнее.

– Сеит, ты был предначертан мне судьбой. А я – тебе. Я любила тебя. И я уверена, что чувство это взаимно. Что может быть прекраснее этого?

Женщина думала, как еще успокоить страдавшего мужа, что сказать ему. Но слова не приходили на ум. Мюрвет не была готова к такому разговору. Сеит вновь принял решение самостоятельно, как и всегда.

– Все могло быть еще прекраснее, моя Мурка. Если бы мы могли вновь прожить те дни, они были бы прекраснее…

Сеит внезапно замолк. Закашлялся. Сил не осталось совсем. Он повернулся к окну. Посмотрел на небо. Руки, что сжимали ладони жены, изрядно ослабли. Мюрвет спрятала его руки под одеяло. Наклонившись к мужу, она тихим и спокойным голосом произнесла:

– Сеит, почему ты себя так мучаешь? Ты изменил всю мою жизнь. Что еще ты мог мне дать? Если бы не я, ты был бы в Америке. Жил бы совершенно другой жизнью. Возможно, гораздо лучшей. Возможно, не заболел бы.

Мюрвет чувствовала, как сказанные слова причиняют ей боль. Она была преградой для жизни, которой так жаждал Сеит. Она воротила нос от его русской речи, от русских и крымских друзей, и даже его песни вызывали в ней беспокойство. Сейчас же ее терзала совесть. Да, она не помогала мужу. А иначе какой же прекрасной могла быть их жизнь! Она начала плакать.

Сеит повернулся к ней. Посмотрел ей в глаза. Улыбнувшись, он сказал:

– Хорошо, что я остался.

Он вновь повернулся к окну.

Голос его был настолько уставшим, что Мюрвет не смогла понять, сказал он эти слова, искренне веря в них или же попросту для того, чтобы не расстраивать ее. Всю ночь она думала об этом в своей постели. И, убежденная в том, что ее отказ ехать в Америку камнем остался лежать на душе Сеита, горько заплакала.

В последующие дни Сеит молчал, словно уже высказал все, что скопилось на душе. Временами он впадал в забытье. Его глаза были полуоткрыты, он лежал в бессознательном состоянии, не замечая ничего вокруг. Перед глазами проносились одни и те же картины. Детство в Алуште, отчий дом, братья и сестра, праздник по случаю обрезания. Он вспоминал, как открывал ларец, подаренный царем Николаем, как его отец въезжал на лошади в сад, как играл с матерью в догонялки, которая пытался угнаться за ним по лестницам их дома, вспоминал лившиеся из-под клавиш пианино мелодии Чайковского, вспоминал первую поездку в Петербург, Царское Село… Вспоминал дорогих Тамару и Ганю Карлович… Какими постаревшими казались они ему тогда! Сколько ему было? Кажется, двенадцать… После были Моисеевы… Он вспоминал стройные пальчики Ольги Моисеевой, горячо любимых Джелиля, Мишу, Владимира, Османа… Ялтинскую гувернантку Ларису. Кому принадлежал тот дом? О, Аллах, как их звали? Кажется, Аркадиевы. А кокетливая баронесса! Уж не с ней ли он проводил ночи, превратившие его из мальчишки в мужчину? Видела бы его сейчас баронесса… Кто знает, сколько ей нынче лет. Он вспоминал свои поездки с царем по Москве и Ливадии. Вспомнил самый счастливый момент своей жизни – Москву 1916 года. Вспомнил снег, музыку, сад, купидонов… Вспомнил искусственный пруд, возле которого они стояли с Шурой. Вспомнил то, как впервые поцеловал эту красавицу. Незабываемый день в доме дорогой Татьяны. Камин, выпивка, музыка и прикосновения Шуры. Тело ее пахло цветами… Самая волнительная и пресыщающая любовь в его жизни. Часы любви в закатном солнце и расставание… Поездка в Алушту, леса Ялты, Карагель и Карпаты. Бомбы, пламя, трупы, раненые, венгерская равнина. Там он впервые вкусил все горести войны и потерял близких друзей. Затем Санкт-Петербург. Восстание большевиков, во время которого он перенес операцию на голени. Смерть Миши… Побег Татьяны и Джелиля. Рязань, Кисловодск, Новороссийск и, наконец, постоялый двор, на котором он вновь воссоединился со своей великой любовью.

Когда он думал о Шуре, то забывал обо всем – о болезни, возрасте, страдании. Шура была единственной нитью, которая связывала его с прошлым. Он видел перед собой стройную красивую девушку с голубыми глазами и светлыми волосами. И, когда оживший перед глазами мираж приближался к нему, он видел помолодевшего себя. Он видел, как молодой Сеит садится на коня. Он зачарованно смотрел на то, как всадник, прижавшись к крупу жеребца, наклоняется за упавшим на землю платком. Даже сейчас, вспоминая об этом, он пытался глубоко дышать. Тот Сеит гулял по заснеженным лесам Ялты, добирался по сугробам до самого озера. Ах! Он чувствовал, что мог бы сделать это снова. Дурное предчувствие жгло душу. Ее, этой души, не касались ни холод, ни жара. Возможно, снег помог бы ему прийти в себя…

Да, он больше не хотел вспоминать о ссоре с отцом. Отца не было. Не было семьи в Алуште. Не было Алушты. В Алуште не осталось ничего, что принадлежало бы ему. Знание о том, что где-то далеко, возможно, живет его семья, до недавнего времени наполняло его надеждой. Одной из надежд, что заставляли жить. И теперь ее не стало. «Может быть, однажды…» – так он думал о своей далекой Родине, с которой мечтал воссоединиться. Но Родина та теперь была стерта с карты и вместе с его близкими обернулась всего лишь очередной страницей истории.

А Шура? Любимая Шура. Что случилось с любимой, с которой они были вынуждены начинать жизнь сначала и искать успокоения в объятиях друг друга? Как он мог посадить ее в пароход до Парижа? Как мог вверить ее в руки чужого мужчины? О, Аллах! Тот молодой Сеит, должно быть, был сумасшедшим. Он женился. Женился на молоденькой стамбульской девушке по имени Мюрвет. Она ведь только недавно рассказывала своим друзьям сказки. Ей было всего пятнадцать лет. Но разве Шуре не было шестнадцать, когда она познала его любовь? Они были такими разными… Волосы Шуры были светлыми, Мюрвет – темными. Глаза Шуры – иссиня-голубыми, Мюрвет – темными. Тело одной было молочно-белым, другой – смуглым. Покладистая женщина, безоговорочно любившая его и видевшая доброту этого мира, и грустная женщина, беспокоившаяся о грядущем и охваченная пылкой и наполненной ревностью страстью. И годы, проведенные с Шурой, были настолько близко, что пролетали перед его глазами так, будто все случилось только вчера.