Елена Арсеньева - Пленник богини любви [litres]

Кажется, Василий изображал мертвеца очень достоверно (все-таки у него была изрядная практика!), потому что до него донеслись пропетые вполголоса мантры, ну а потом воин спрыгнул-таки с коня… чтобы через два или три мгновения возлечь на пыльной тропе в той же самой позе, в которой только что лежал Василий.

Это был, по всей видимости, гонец, потому что при нем не нашлось ничего, кроме сумки с какими-то запечатанными бумагами. Стиснув зубы и скривившись, как будто вынужден был взять в руки дохлую мышь, Василий стряхнул с пальцев бесчувственного индуса пару перстней побогаче, от души попросив у служивого прощения. На том был нанизан целый капитал, чай, не обеднеет, а Василий знал, что ему во что бы то ни стало нужно как следует поесть. По сути дела, суток этак трое у него во рту маковой росины не было, к тому же чертов транс обессилил его до того, что было мгновение, когда Василий даже усомнился, сможет ли он справиться с гонцом. Но этот удар был последним, на что он оказался способен, и потом Василий с трудом вспоминал, как взгромоздился в седло, как затолкал ноги в стремена и как собирал поводья. По счастью, шенкеля у него всегда оставались стальными, а потому норовистый конек покорно понес незнакомого всадника по пути в Ванарессу, где первым и вожделенным пунктом оказался базарчик для мусульман – именно для мусульман, потому что там можно было поесть мяса. И после того, как Василий и добрая половина молоденького барашка, зажаренного на вертеле (тут-то перстенек и пригодился!) слились воедино, он ощутил, что снова готов идти по тому пути, который ему предстоял.

Василий даже не сделал попытки заехать к Реджинальду или Бушуеву. Сама мысль оказаться в одной из резиденций магараджи Такура внушала ему сильнейшее отвращение. И он не сомневался ни минуты, что и друг, и тесть сочтут его сума-сшедшим, если он вздумает сообщить им, куда намерен ехать и у кого искать совета. Поэтому Василий провел ночь на окраине одного из базарчиков, прямо на теплой земле, накрепко привязав к руке повод своего коня – так, на всякий случай. Сон бежал его, но Василий приказал себе хотя бы чуть-чуть задремать, чтобы дать отдых пылающей голове. Однако, едва завел глаза, снова и снова закружился перед ним хоровод жгучих воспоминаний, снова заныло в груди, да так, что он плюнул на сон и сел, прислонившись спиной к дереву, бессонно глядя в небо.

С тех пор как в памяти восстановились картины их первой встречи с Варенькой – божественного начала их любви в храме Луны! – пристальный взор ночного светила больше не сверлил его мозг, наполняя страхом – он бил прямо в сердце, подобно стреле. Но эта боль не мешала мыслить, рассуждать, задавать вопросы, на которые, увы, по-прежнему не находилось ответов. Все ответы были у Нараяна – у Нараяна, который за этот минувший месяц имел десятки возможностей похитить Вареньку, однако сделал это только сейчас. Только сейчас, словно сошлись некие звездные знаки или он получил божественное знамение.

Бессмысленно гадать! Теперь нужно задать этот первый и главный вопрос, определяющий все остальные, – задать его кому-то, безусловно знающему подоплеку всех поступков Нараяна. И этот человек должен быть не из числа европейцев, это должен быть плоть от плоти Индостана, кровь от ее крови.

Но здесь Василию известно только два человека, с которыми знаком Нараян и которые хоть как-то могут прояснить его темную, непостижимую натуру. Это магараджа Такура (хорошенькое было бы развлечение: заявиться к нему в своих белых одеяниях, напоминающих саван, и замогильным голосом, как и подобает призраку, потребовать к ответу!) и… и Кангалимма. Вот к ней-то и хотел прийти Василий.

Она знала Нараяна. Она знала о северных странах, «где царствует Луна», – недаром так задрожал ее голос при этих словах! Василий помнил искру надежды, которая вдруг вспыхнула в мертвых старых глазах, когда старуха поняла, чего от нее хотел Нараян; вспомнил трепет, с которым она исполняла тот странный обряд, который соединил Василия с Варей на жизнь и на смерть. И она… она надела на шею Вари то удивительное ожерелье, словно бы сделанное из осколков лунного света, – ожерелье, украденное потом магараджей.

Вещее сердце чуяло, что Кангалимма многое может прояснить в тех тучах, которые клубились вокруг, и оно так разнылось от нетерпения, что еще задолго до рассвета Василий был у городских ворот, и лишь только полусонный стражник снял засов, всадник в грязно-белых одеждах неистовым наметом полетел по дороге, ведущей к горам.

Сначала ему казалось, что его ведут боги, потому что у коня будто выросли крылья. Солнце едва-едва вползло на небеса, а Василий был уже у врат Мертвого города. Следовало бы, конечно, посетить уже знакомый арсенал, ведь у него была всего лишь кривая сабля, отнятая у злополучного гонца, однако Василий побоялся зайти за полуобвалившуюся стену. Мысли об участи Вари и без того истерзали его, а если он увидит развалины храма и статуи богов, которых они некогда оживили своей любовью… увидит, чтобы представить, как его возлюбленной женою обладает другой!..

Ну что ж, себе-то Василий мог признаться: страх за жизнь Вари терзал его меньше, чем ревность. Она жива, потому что он жив. И, конечно, чертов колдун, похитивший ее, знал какое-нибудь средство, чтобы удержать в ней жизнь даже после смерти Василия: его хладнокровное предательство – подтверждение тому. О, Василий вспоминал сейчас сотни мелочей, на которые прежде не обращал внимания, но которые сейчас во весь голос кричали ему о безответной любви Нараяна к богине!

Почему же он не дал воли своей ревности прежде? Верно, проклятущий раджа-йог отводил ему глаза своей вазитвой и прочими такими же штучками! Но теперь этому придет конец. И если он когда-нибудь окажется в развалинах Мертвого города, то не один, а вместе с Варенькой… Правда, после всех страданий им вряд ли захочется задержаться в Индостане. Что до Василия, то он мечтал об одном: оказаться прямо сейчас в Москве, Петербурге, Аверинцеве – словом, в России. В России – с женой!

Он довольно легко нашел ту объездную дорогу, о которой упоминал Нараян: на ней и впрямь не было опасных оврагов, ее вполне можно было назвать торной, и Василий в который раз пожал плечами, вспоминая отсутствие всякой логики в поступках Нараяна. Или он нарочно волок их по обрывам, чтобы замучить? Надеялся, что кто-то погибнет? Нельзя же, в самом деле, всерьез говорить о том, что он мечтал о дружбе индусов-бхилли и чужестранцев!..

В эту минуту Василий убедился в том, что русское утверждение: «Упомяни о черте, а он уж тут!» – как нельзя более жизненно и на просторах Индостана.

Окружавшие его джунгли, чудилось, раздвинулись, и целая туча всадников показалась между деревьями. Они были в полном боевом облачении, а их яркие бирюзовые глаза и светлая кожа яснее ясного свидетельствовали, что это бхилли собственной персоною. Похоже, появление Василия тоже явилось для них неожиданностью, потому что какое-то мгновение они разглядывали его, оторопев, но вдруг воздели копья и с диким воем ринулись к нему.