Елена Арсеньева - Пленник богини любви [litres]

И Василий понял, что он еще не отучился удивляться.

Как ни поразило его внезапное, ошеломляющее появление сэра Реджинальда и Бушуева в виде предводителей отряда воинственных бхилли, возникновение на краю обрыва высокой тощей фигуры в шафраново-красных, летящих по ветру, словно языки пламени, одеяниях, с желтыми прядями, вьющимися вокруг головы, словно стая разъяренных змей, было равнозначно выстрелу в лоб. Во всяком случае, на какое-то мгновение Василий вновь ощутил себя тем же хладным, безгласным, беспомощным трупом, каким он был несколько часов назад… по милости Нараяна.

Нараян! Воспоминание об этом ненавистном имени подействовало на Василия подобно крику павлина на берегу Ганги.

Он не помнил, как взлетел над распростертыми бхилли, как оказался на краю обрыва рядом с Кангалиммой и увидел, что они находятся совсем недалеко от ее обиталища: среди деревьев белели развалины храма.

Значит, окольная дорога привела его на другую сторону холма с атласной травой так незаметно, что он даже и не подозревал, насколько близок к цели! И, внезапно обретя уверенность, отбросив прочь сомнения, он резко спросил:

– Где моя жена?

В кожаной маске, облегающей кости черепа, ничто не дрогнуло.

Выцветшие до белизны глаза смотрели почти безжизненно:

– Где твоя жена? Кто она? Я ее не знаю.

– Ты должна вспомнить, – настойчиво сказал Василий. – Прошло всего несколько дней с тех пор, как ты свершила над нами обряд.

– Всего несколько дней? – глумливо перебила старуха. – И она уже сбежала от тебя? Ну-ну… верно, ты оказался не лучшим из мужей, если надоел ей так скоро. Но не огорчайся. Нельзя полагаться на верность женщины: сердце женщины – это сердце гиены.

– Ты говоришь, конечно же, о себе? – с той же интонацией осведомился Василий.

– У тебя острый язык, и мне нравится твоя смелость! – хмыкнула колдунья. – Смотри: эти несчастные валяются передо мной в грязи, а у тебя хватает духу пререкаться со старой Кангалиммой! Да, мне по сердцу твоя смелость. Поэтому я не уничтожу тебя на месте и даже не обращу в трусливого шакала. Я дам тебе один совет: любовь – это то, от чего надо держаться подальше. Запомни это, иноземец… и прощай!

Василий успел вцепиться в ее руку прежде, чем старуха отвернулась, чтобы уйти. Ощущение было диковинное: словно он ухватился за ледяное змеиное тело и за сухую ветку враз… вдобавок Василию показалось, что он как бы выдернул старуху из воздуха, с которым она уже готова была слиться, чтобы исчезнуть без следа.

– Держаться подальше от любви? – усмехнулся Василий. – Может быть, когда мне сравняется триста лет, как тебе, я тоже буду так думать, а пока…

– Триста?! – перебила его старуха, и впервые Василию почудились некие отзвуки жизни в этом мертвенном голосе: это было явное возмущение. – Триста!.. Ну, все равно, как бы ни было: за эти годы я усвоила некую истину. И сейчас хотела бы сказать тебе: когда глупец, на свое несчастье, овладевает знанием, оно уничтожает его удачливый жребий, разбивает ему голову!

– Понимаю, – кивнул Василий. – Меньше знаешь – лучше спишь. Все старики так говорят. Однако не думаю, чтобы они следовали этой мудрости, когда им было семнадцать, двадцать, двадцать пять… Конечно, – оговорился он, с пренебрежительной жалостью оглядывая стоящий перед ним скелет, – слабо верится, что тебе когда-то было семнадцать. Может, ты отродясь была старухою? Что-то больно скучные речи ведешь!

Он и сам не знал, откуда взялась эта смелость – а может быть, наглость? – заставлявшая его грубить Кангалимме. Говорить в таких тонах с дамою, по возрасту годной ему в незапамятные прапрапрабабушки? Вдобавок дерзить колдунье?! Уж сейчас она наверняка обратит его в трусливого шакала или вовсе в муравья: вон какие молнии заблистали в ее белых глазах!..

И все-таки Василий удерживал на своем лице развязную ухмылку. Вся жизнь его, весь много-образнейший опыт общения с прекрасным полом научили его, что почтение – это последнее, чего женщина ждет от мужчины, и тот, кто возьмет на вооружение сию нехитрую истину, всегда добьется своего – у всякой женщины!

Правда, Василию никогда еще не приходилось применять свой опыт на практике в Индостане, тем более в общении с ведьмами. Оставалось уповать на то, что слово «ведьма» – все-таки тоже женского рода!

Прошло не менее полминуты (длиною в полжизни, не меньше!) – и Василий с восторгом понял, что он не прогадал! Едва заметная усмешка зазмеилась по сухим, как две ниточки, устам Кангалиммы… И Василий с трудом подавил желание ощупать себя, дабы убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Во всяком случае, то, что он мог окинуть мгновенным косым взглядом, издавна принадлежало ему.

Он с улыбкой взглянул на колдунью и еле сдержал крик. На некий миг, столь краткий, что исчислить его человеку невозможно, ему почудилось, будто сухая старческая кожа Кангалиммы съежилась и соскользнула с ее лица и тела, подобно тому, как иссохший кокон соскальзывает с новорожденной бабочки – и она расправляет ослепительные черно-синие, с позолотой крылья, чтобы ослепить цветы и солнце своей красотой.

Не древняя старуха стояла перед ним – прекрасная юная женщина с глазами ярче бирюзы и причудливой волной золотых волос, окутывающих нагое тело, которое совершенством форм могло бы искусить святого!..

Видение длилось не дольше просверка молнии, увиденного во сне, – перед Василием предстало прежнее олицетворение древности, а он с трудом подавил желание перекреститься.

– Да ты, я вижу, из тех, кому нужна только победа… победа любой ценой, – прошелестела Кангалимма. – Одумайся! Остановись! Победа порождает ненависть; побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения. Блажен, кого судьба создала лозою, что гнется от бурь, только гнется и остается невредим от ударов житейских. Нет счастья, равного спокойствию!

В голосе ее зазвучала горечь, и Василий почувствовал внезапную жалость.

– Не трать на меня своей великой мудрости, – молвил он тихо. – Быть может, я ее не стою. К тому же глаза твои зорки, ты умеешь читать в сердцах людей. Скажи: что еще видишь ты в моем сердце, кроме любви?

Белые, бледные глаза словно бы впились в него – и Кангалимма безнадежно махнула рукой:

– О, сколь ничтожна жизнь! Мы, как поденщики, изнуряем себя день за днем напряжением страстей, надеясь на день грядущий, однако новый день настает и находит нас теми же тружениками жизни, мечтающими о счастии, о славе, о любви… только мечтающими! Но что же делать, что делать! Нет пламени сильнее, чем любовь, и все мы обречены гореть в нем мучительно. Так гласит дхарма, священный закон Брамы. Не мне спорить с волею бессмертных богов и останавливать того, кто следует путем страсти. Но… но ты должен знать о последствиях, которые будет иметь твой поступок.