Елизавета Дворецкая - Две зари [litres]

Еще два дня лодьи шли вверх по реке, но Малуша почти ничего не видела вокруг. Когда наконец добрались до Перезванца и устроились отдыхать в ожидании Олега Предславича, она постепенно начала осознавать: в жизни ее свершились большие перемены, которые, быть может, еще принесут ей немного добра. Казалось, Киев, знакомый двор, ключи, привычные обязанности остались за тридевять земель, и юное воображение, потеряв их из виду, поневоле начало робко вглядываться во мглу будущего.

Всего через два дня прибыли Одульв и Олег Предславич – они спешили, как могли. Дед едва узнал Малушу – так она изменилась с последней их встречи, вытянулась, повзрослела. В его памяти она задержалась как маленькая девочка, и сейчас ему казалось, что ее подменили. Изумление на его добром лице подтвердило ей – она уже не прежняя. От радости, что эта взрослая девушка, почти женщина, – его родная внучка, которая теперь будет жить с ним, Олег Предславич даже прослезился. Малуша едва могла ответить ему на привет и объятия – мысли ее все еще были в той, прежней жизни, со Святославом. А новая жизнь, среди совсем других людей, уже предъявляла на нее права.

При ней Олег Предславич поцеловал крест и призвал бога в свидетели, что принимает условия Эльги и будет исполнять их, чего бы ему это ни стоило. И на следующий день Эльга уехала назад в Киев – пока там не было Святослава, ей не следовало долго отсутствовать самой.

Вечером перед отъездом Эльга, собираясь спать, подозвала к себе Малушу.

– Послушай меня, – сказала она. Вид у княгини все эти дни был спокойный, но утомленный и немного печальный, и с Малушей она разговаривала мало, а теперь им пришла пора прощаться. – Не держи на меня зла. Господь велел делать добро всем, и я стараюсь, как могу. Ты, видно, думаешь, что я не люблю тебя и счастье твое отнять хочу. Это не так. Ты мне родня, я люблю твою мать… – Княгиня сглотнула, но не сказала, будто любит саму Малушу. – Еще когда мы только… десять лет назад, когда вас с матерью в Киев от Искоростеня привезли, мне советовали бояре продать вас с Добрыней за море Гурганское, чтобы и не помнил никто, что у Володислава деревского дети были…

Малуша невольно вскинула глаза, хотя до того избегала смотреть в лицо княгине.

– Но я отказалась. Негоже с родней так поступать. И потом… когда оказалось, что твой отец жив… Но мы же христиане. Я держала вас при себе и старалась дать вам ровно столько счастья, сколько могла. Но ты пойми. Со стороны поглядеть, так мнится, что я – княгиня русская, всему госпожа, вот у меня счастье-доля в руках, – Эльга обрисовала руками в воздухе нечто вроде огромного коровая, – кому хочу, тому дарю.

Малуша снова невольно взглянула на нее – а разве не так? В ее глазах Эльга такой и была – госпожой всеобщей доли, способной наделить каждого.

– Это так, – Эльга поняла ее взгляд и кивнула. – Но пойми: счастье-доля у меня одна, а людей – много. Одному все отдать – другим не хватит. А кому не хватит – тот в драку полезет, дом подожжет со зла. Вот и приходится делить, каждому по кусочку выдавать и уговаривать: возьми пока это, а вот будет добрый урожай – дам еще. Да что вам! Я себе, думаешь, могу счастья-доли взять, сколько мне хочется? Я от своей доли отказалась, лишь бы пожара в доме не наделать – а мне тогда было лет на пять-шесть больше, чем тебе. Думаешь, я счастья не хотела? Еще как хотела…

Эльга вздохнула и помолчала. Тянуло сказать, дескать, мое-то счастье было не чета твоему; как ни ценила она Святослава, своего сына, а с трудом верила, что какая-то дева может любить его так же горячо и сильно, как она двадцать лет назад любила Мистину. Но смолчала, зная: каждый мнит, будто умеет любить, как никто другой, и тайком ставит это себе в заслугу.

– Я всегда знала, что в челяди тебя держать невместно, – уже другим, более строгим голосом продолжала Эльга. – Для иного ты рождена. И ту долю, на какую ты от роду имеешь право, я своей волей тебе возвращаю. Живи с дедом, управляй его домом, а там как богу поглянется. Ты князей дочь и внучка, тебе самой на роду напрядено было тот коровай делить. Приведется, вспомни мои слова. И тогда поймешь, что не со зла я обделила тебя, а потому что не могла иначе.

Малуша ушла спать со смутным чувством растерянности, но уже без былой обиды. Ей по-прежнему казалось, что Эльга могла бы вручить ей тот коровай счастья весь целиком – но она уже понимала, что у Эльги были весомые причины поступить по-другому.

И вот Эльга уехала. К собственному удивлению, Малуша с тоской смотрела вслед трем ее лодьям. Они направлялись в Киев – в то место, которое Малуша и сейчас по привычке считала своим домом, и отъезд воспринимала как горькое изгнание. Перед Карачуном туда вернется и Святослав… А она, Малуша, нет. Поневоле сердце стремилось вслед Эльгиным лодьям: на знакомый широкий двор – больше, чем весь этот городец, – к знакомым лицам, челяди, оружникам, боярам… Та жизнь, шумная и яркая, будет идти как обычно, и никто не хватится, что младшей ключницы больше нет. Скоро забудут, что была здесь такая. А вот она сама, заброшенная в болотную глушь, ощутит разницу очень отчетливо, и никогда не забыть ей прежней жизни…

Потом долго ехали с дедом и его людьми – по Припяти, Ужу и Норини. Малуша с изумлением смотрела по сторонам: она выросла в Киеве и леса видела редко, только если Эльга с дочерью и служанками выезжали пособирать ради забавы грибы или ягоды. А здесь леса стояли стеной по обоим берегам реки, веси попадались нечасто.

Вручий после Киева показался ей крошечным, тесным – едва верилось, что эти несколько избушек на мысу меж двух оврагов и рекой тоже называются городом. Олег Предславич созвал всех, кто жил здесь, послал даже за передними мужами из окрестных весей, чтобы при всех вручить Малуше ключи от своего хозяйства и провозгласить госпожой над своим домом. Тогда она впервые начала улыбаться. Обязанности показались ей легкими: дедово хозяйство было совсем небольшим по сравнению с Эльгиным, в котором она привыкла разбираться. Но немало дней прошло, прежде чем в голове ее утвердилась мысль: она здесь не в гостях, не побудет и уедет. Этот городец над Норинью, окруженный лесистыми холмами и глубокими оврагами, – ее дом. Может быть, лет на сорок, до самой старости и смерти. Вид с вежи над воротами открывался широкий – до всех концов Вруцкого кряжа, где тоже строились заставы. Было красиво, но и страшновато: куда ни глянь, всё лесистые холмы да овраги под серым небом. Весей было издали не видно, и думалось, что, кроме тебя, в этих безбрежных лесах и людей-то живых нет. Совсем не то что смотреть с киевской Горы – будто с вершины мира, а внизу везде крыши, тропки, дороги, наделы, лодьи на Днепре, стада на лугах…