Тесса Дэр - Хотите быть герцогиней? [litres]

Любить ее – вот и все. Любить, защищать, делать все, о чем она попросит, и даже больше.

Возможно, никаких исключительных подвигов при Ватерлоо он не совершил. Но он бы до последней капли крови сражался за нее, и за ребенка, которого она носит, и за всех детей, которых им дарует Бог, если будет на то его воля.

Эшбери принес безмолвную клятву – ей и себе, – что отныне не станет прятать свои шрамы. Печальное прошлое сменилось прекрасным настоящим, и не принимать шрамы означало не принимать Эмму. Пусть другие думают, что шрамы – это его поражение. Он-то знает правду.

Шрамы – его победа.

Эмма – его спасение.

Он повернул ее так, чтобы они оба видели себя в зеркале.

– Что же, если вот этот портрет вы бы захотели повесить на лестнице…

– С гордостью. Но я повешу его в гостиной. Прямо над камином.

– Но это должен быть большой портрет, чтобы поместились мы все.

– Все?

– Вы, я и десять наших детей.

У ее отражения в зеркале сделались большие круглые глаза.

– Десять?

– Ну хорошо. Вы, я и одиннад…

В шляпной коробке пушистый клубок вдруг развернулся, потянулся и подошел, чтобы потереться о его ногу, издавая звуки, больше похожие на тарахтенье колес кареты по булыжной мостовой.

Эшбери тут же внес новую поправку:

– Вы, я, одиннадцать наших детей и кошка.

– Кажется, на этом портрете уже яблоку некуда упасть.

– И это хорошо, – сказал Эшбери. И, к собственному изумлению, понял, что не лукавит. Действительно хорошо!

Потом взял руку жены, повернул ладонью вверх и уставился на ее пальцы.

– Вы опять шили?

– Господи, вы с таким ужасом говорите об этом. Как будто я что-то украла или кого-то обманула. – Эмма отняла руку. – Но я действительно шила. Готовила вам рождественский подарок.

– Что бы это могло быть? Вы и так завалили меня жилетами, брюками и всем прочим, что только можно придумать.

– Этот подарок не жилет и вообще не предмет гардероба. Носить его должна я. – Из ящика комода Эмма извлекла маленький сверток. – Но предупреждаю: если вы вздумаете сравнить это с блевотиной единорога…

– Ни за что. – Он клятвенно вскинул руку. – Клянусь честью.

– Что ж, отлично. – Она набросила себе на плечи две тонкие ленточки – тоньше он никогда не видел, – а остальное развернулось само собой.

Эш лишился дара речи.

Черный шелк – совсем немного. Черные кружева – и того меньше. Несколько блесток там и там – как раз столько, сколько нужно.

«Эмма Грейс Пембрук, я люблю вас».

– Что скажете? – Она кокетливо выставила вперед ногу и застыла в позе искусительницы. – Нравится?

– Нет слов, – сказал он. – Вам лучше это надеть.

– Ну-ну, Ричмонд. Будь хорошим мальчиком, пока меня не будет. Не доставляй лишних хлопот своему крестному. – Эмма пощекотала пухлый младенческий подбородок.

– Пустые уговоры, – буркнул ее супруг. – Не станет он себя хорошо вести. В конце концов, он ведь мой сын.

Улыбнувшись лежащему на его руках младенцу, Хан заговорил с ним умильным баритоном.

– Маленький маркиз может хоть весь день вопить да пачкать пеленки, и все равно с ним легче справиться, чем с его папенькой!

– Это похоже на правду. – Эмма с улыбкой повернулась к мужу: – Итак, дорогой, чем займемся в наш свободный день?

– Действительно, чем?

Они вышли из домика Хана и направились к своему дому. Летний день выдался душным и дремотным. Имение Суонли было наполнено жужжанием пчел и шелестом стрекозиных крыльев.

– У вас, наверное, полно дел, которыми нужно заняться, – сказала Эмма. – А мне предстоит написать несколько писем.

– Правда? – скучающим тоном спросил Эш.

Ну, не совсем правда.

Редкий день, свободный от изнурительных родительских забот: они остались одни, только он и она. Оба прекрасно знали, как проведут этот день.

Похоже, этого дня они ждали целую вечность. Эш хотел, чтобы сын оставался на ночь в их спальне, и Эмма с радостью на это соглашалась. Но выспаться в таких условиях было невозможно, и любовные утехи, на которые они пару раз отважились, выходили поспешными, украдкой.

– Как вы думаете, долго ли нам добираться до дома? – промурлыкала Эмма.

– А зачем нам туда добираться?

Схватив жену за руку, Эш увлек ее в рощу. Едва найдя укромный уголок с мягкой зеленой травой, они обрушились друг на друга с поцелуями и ласками. Да еще надо было поскорее раздеться! Эмма схватилась за рукава его сюртука, расстегнула брюки. Эш помог ей освободиться от нижних юбок и корсета.

И вот она осталась в одной сорочке. Эш запустил руку, чтобы обхватить ладонью ее грудь. Два глубоких стона – его и ее – слились в единый поцелуй. Грудь Эммы была пуста после кормления, но не потеряла чувствительности. И сердце все так же переполняла любовь.

Но что это?

Чем больше пуговиц он расстегивал, тем сильнее росло ее смущение.

Она схватила его за руки.

– Оставьте сорочку!

– Право же, Эмма! Не смешите.

– Мое тело стало другим. Не вы один придаете столько значения внешности!

– Я даже не считаю нужным обсуждать это.

Сорочка упала поверх одежды, беспорядочно сброшенной на траву. В следующий миг они рухнули на мягкое ложе, сплетаясь обнаженными телами, дыханием и сердцами.

Было легко. Знакомо. Они любили друг друга при свете дня, ничего не скрывая. Она прижималась к нему так, словно хотела слиться в единое целое. Они вместе достигли сладостной вершины, как будто одновременность блаженства была не редкостью, а самым естественным делом на свете.

Очнувшись после блаженного забытья, откинув со лба влажную прядь и счастливо улыбаясь мужу, Эмма подумала, что никогда еще супруг не казался ей таким совершенством.

В период Регентства бадминтон, каким мы его знаем и любим сегодня, еще не существовал. Были воланы, и люди забавлялись тем, что перебрасывали их друг другу с помощью ракеток, которые напоминали вальки для стирки белья.

Этой игрой – в «валек и волан» – было одержимо все население Англии начала XIX века. Но сеток не было, как не существовало и границ поля. Да и правил было всего несколько. Так что каждый играл как хотел.

Однако никто из современных читателей (по крайней мере, из числа моих знакомых) не играет в «валек и волан». Мы играем в бадминтон. Поэтому, хотя правила игры были формально закреплены не раньше 60-х годов XIX века, я решила назвать старинную игру бадминтоном. Пусть это будет художественной вольностью.

Интересно, однако, что своим названием игра в бадминтон обязана именно некоему герцогу. Согласно семейному преданию, эту игру придумали скучающие внуки герцога Бофора, когда гостили в герцогском имении Бадминтон. Поэтому я не считаю таким уж невероятным допущением, что герцог Эшбери со скуки выдумал собственную игру.