София Джеймс - Надежды леди Коннот [litres]

Опасное и одинокое занятие; он был отрезан от других и вынужден был выносить удары стихии. Она читала истории о Пиренейских войнах и видела рисунки. Ей захотелось, чтобы он оказался рядом с ней; тогда она могла бы обнять его, чтобы он почувствовал себя в безопасности, или впустить его в себя… Рядом с ним ее переполняли такие желания, которые раньше ей и в голову не приходили.

Чуть позже дверь открылась. Он был полностью одет; сегодня он снова вернулся к темным тонам в одежде.

– Я гадал, когда ты проснешься. Ты спала как убитая.

Его взгляд был мягким, теплым. Черные кудри он снова стянул лентой и убрал от лица.

Привстав, она взяла его руку и положила себе на грудь. Ощутив на своем горячем теле его прохладную руку, она затрепетала от желания.

– Я тебя хочу, – сказала она, нисколько не стесняясь. Такие слова средь бела дня потрясали. Она и глазом не моргнула, видя, как он смотрит на нее; чуть повернувшись, она сбросила с себя простыню.

Спутанные волосы, смятые простыни… Падший ангел, потрясенный страстью.

Она даже не помнила, как он разделся, потому что он молниеносно сел и усадил ее на колени, а потом сразу, без предупреждения ворвался в нее. Ненадолго ей снова стало больно, и она выгнула спину, но он не останавливался, сосредоточившись на том, что делал, прижимаясь губами к ее стройной шее и слегка покусывая.

Он показал ей, что в любви не всегда можно быть нежным и мягким. Другая сторона медали имела и свои преимущества. Когда она куснула его за плечо, он мгновенно закончил, излив в нее поток горячей лавы. Она поняла: они становятся единым целым только вместе.

Потом он уложил ее в постель и укрыл одеялом.

– Поспи, Сефора, пока я не приду. Никто тебя не побеспокоит.

Он приходил к ней один раз под вечер, а потом ночью; он овладел ею так, как ему хотелось, – медленно и спокойно. В ожидании она словно находилась в потустороннем мире; она начинала дышать, только когда снова видела его и его сильные руки сжимали ее нежное тело.

Они оба почти ничего не говорили. Она дала понять, что слова излишни, и он повиновался. Он снова и снова овладевал ею, пока каждая клеточка ее тела не привыкла к его ласкам.

А когда на ночном небе замерцали звезды, он приказал подать им ужин, сам искупал ее в горячей ванне, полной мыльной пены, и одел в ночную сорочку из тонкого батиста. Потом разобрал постель, застеленную новым накрахмаленным бельем, уложил ее, поцеловал в лоб и вышел.

Она снова проснулась вскоре после полуночи, освежившись после долгого сна. Его рядом не было. Закутавшись в теплый плед и взяв свечу, она пошла его искать. Она решила, что муж наверняка внизу, в библиотеке, которую она видела вчера.

Он сидел в широком кожаном кресле, задрав ноги на подоконник; в библиотеке было промозгло. Увидев ее, он улыбнулся, но не сдвинулся с места.

– У меня бессонница, – сказал он.

– И тебе нравится холод?

Все окна были распахнуты настежь, шейный платок валялся на полу. Рубцы у него на шее отчетливо проступали в лунном свете.

– Мария рассказывала, что с тобой случилось. – Она изобразила петлю. – А она все узнала от Адама Стивенейджа. Надеюсь, ты не против?

– Это всего лишь версия, – вздохнул он. – Одни слова.

– Так, может, расскажешь правду? Мне бы хотелось все услышать от тебя.

Пожав плечами, он откинул голову на спинку кресла; жуткие рубцы по-прежнему темнели на шее.

– Тогда приближалось Рождество, было холодно. Помню, я поднял голову на рассвете, увидел падающую звезду и загадал желание. Я просил золота. Мне хотелось золота, чтобы вернуться домой, жить дальше и спасти наследие Дугласов. А еще хотелось доказать другим, что я вовсе не такой никудышный, безрассудный и беспутный, каким меня считали. Мне хотелось получить достаточно денег, чтобы можно быть жениться, осесть и водить дружбу с соседями; все, что другим давалось без труда, а от меня почему-то ускользало.

Он говорил медленно, потому что время от времени делал глоток из бокала. Ей показалось, что в бокале виски.

– Под утро ко мне присоединился мой компаньон Сет Гринвуд. К тому времени я очень устал. Я позавидовал тому, что он всю ночь лежал в теплой постели, рядом с женой. Ночью до меня доносился детский плач; я видел за окном пламя камина. Дом… – Наконец-то он посмотрел на нее. – В этом слове есть что-то манящее. Так казалось мне всегда. Тем более что у меня самого никогда не было настоящего дома.

Подавшись вперед, он долил себе виски; она не попыталась его остановить. Пусть забудется в объятиях спиртного, как она сама забывалась в объятиях страсти.

– Потом явился Кеннингс; он неслышно шагал по извилистой дороге. Я видел, как он приближается, и решил, что он хочет поговорить. Правда, собаки не залаяли; я должен был насторожиться. Собаки не лаяли, потому что он уже побывал в доме и сделал свое черное дело…

По-моему, он подрубил опоры у нашей платформы на берегу – скорее всего, накануне вечером, пока мы ездили регистрировать нашу заявку. Кеннингс этого не знал. Он только потом понял, что все его усилия и злодеяния оказались напрасными.

Их взгляды встретились.

– И вот последняя ирония судьбы. Пустота. Тщета. Бездна забвения, которая никого не отдает…

Он начал стрелять в нас, когда опоры подломились. Я услышал выстрелы, увидел, как по поверхности воды прыгают пули… Он выстрелил в нас пять или шесть раз и перезарядил пистолет. Он понимал, что должен действовать быстро, ведь ставки были так высоки!

Первые две пули попали мне в плечо, а третья угодила в плечо Сету. Когда вода покраснела и стало тихо, Кеннингс, наверное, подумал, что дело сделано и остается лишь позаботиться о том, чтобы перевести участок на себя.

Я не мог вытащить Сета из воды, поэтому оставался там с ним. Много часов спустя его тело ушло под воду. Меня увидели, выволокли на берег и потащили линчевать. Свирепая толпа требовала мести и воздаяния. Видишь ли, к тому времени в доме обнаружили трупы жены и детей Сета, а Кеннингс распространил слух, что их убил я. По его словам, мною двигали зависть и жадность.

Тело Сета унесло течением; в нем сидела пуля Кеннингса. А я так замерз и ослаб, что не мог рассказать, как все было на самом деле…

Меня повесили на тополе; зимой его ветви были голыми, кора потрескалась. Но ветка оказалась недостаточно толстой и подломилась. Сразу после этого небо прорезала молния. Кое-кто принял это за знак Божий и недовольство Всевышнего. Поэтому меня потащили в город, по-прежнему с петлей на шее; шея у меня распухла. – Он улыбнулся, но без всякой радости. – И если я не погиб от удушения, то потом чуть не умер от последствий. И вот… – Он замолчал и судорожно вздохнул. – С тех пор мне всегда тяжелее дышать ночью и я долго, долго не могу уснуть.