Джулия Берри - Нежная война [litres]

Хейзел опустила взгляд на свои серые ботинки.

– Пока они не вернутся домой.

Апрель перетек в май, а май стремительно превратился в июнь. Однажды Хейзел решила посчитать, сколько капусты нарезала за это время, и поняла, что ее общий вес приближается к восьми тоннам. Ее руки стали похожи на руки ее матери – красные, огрубевшие и потрескавшиеся.

Однажды вечером, когда раздача супа закончилась, все заключенные разошлись по углам со своими мисками супа, Колетт пошла в ванную, чтобы переодеться, пока Хейзел сливала остатки супа из больших чанов в одну маленькую кастрюлю.

– Можно еще супа? – послышался голос с сильным немецким акцентом.

Хейзел подняла глаза и увидела немецкого заключенного, стоящего в дверях кухни, с миской в руках. Она посмотрела в сторону выхода, где должны были стоять вооруженные охранники. Конечно, они бы не пустили на кухню немецкого пленного, к тому же, в лагере не были предусмотрены вторые порции. Но охранников не было на месте, и Хейзел осталась наедине с немцем. Он выглядел очень голодным.

Немец продолжал стоять у входа, поэтому Хейзел вышла из-за своей стойки и налила суп прямо в его миску. Он бросил миску и прижал ее к стене. Одной рукой он сжал ее талию, а другой – схватил за горло. Кастрюля выпала из ее рук, и горячий суп пролился на юбку. Прежде, чем она успела закричать, он накрыл ее рот своими губами. Хейзел не знала, что ей делать. Она отбивалась, но он был сильнее. Заключенный облизывал ее губы и зубы своим шершавым языком, а потом засунул язык ей в рот.

Она вырывалась и отбивалась, но он был намного сильнее. Все это время он не переставал смеяться над ней, жестоким, ненавидящим смехом.

Ее сознание било тревогу, а шок и отвращение превратились в отчаянный страх. Она почти не могла дышать. Она пиналась, отбивалась и вырывалась. Если никто не придет ей на помощь, он может… Как это вообще могло произойти? Где охранники? Вдруг он отпустил ее.

Двое немецких заключенных оторвали его от Хейзел, оставив ее сползать вниз по стене. Один ударил нападающего кулаком в лицо, разбив ему глаз, а затем и челюсть. Второй немец повалил его на землю и сел ему на грудь, а первый прижал его ноги к земле.

– Уходите, Fräulein , – сказал один из ее спасителей. – Нам очень жаль.

Шум привлек двух французских охранников, и они прибежали из коридора. Колетт вернулась из ванной и в ту же секунду оказалось рядом с Хейзел.

– Этот мужчина напал на вас, мадмуазель? – спросил французский охранник.

Если она скажет «нет», он может снова пристать к ней, или Колетт, или к любой молодой девушке, которая здесь работает. Но если она скажет «да», то охранники могут забрать его туда, откуда он уже не вернется. Международные законы запрещали убивать военнопленных, но в лагерях то и дело случались «происшествия». Некоторых французских солдат устраивало любое оправдание.

Она вытерла рот кулаком. От одного взгляда на мужчину, лежащего на полу и смотрящего на нее с издевкой, ее затошнило. Но она не была готова подписать ему смертный приговор.

– Или они просто подрались?

У нее упало сердце. Теперь даже ее спасители могли быть наказаны. Ей нужен был стакан кипятка и зубная щетка, чтобы смыть с себя его вонь.

– Он был очень груб ко мне, – сказала она дрожащим голосом. – А они защитили меня.

Колетт обрушила на французских солдат поток яростного французского. Что-то вроде « Почему вы оставили мою подругу одну ?» и « Она имеет право на постоянную защиту ».

Хейзел закрыла лицо руками, пока волны потрясения и отвращения накрывали ее с головой.

– Вы трое, поднимайтесь, – приказал главный охранник. – Вставайте на ноги. Vite, vite.

Ее спасители слезли с нападавшего и поднялись на ноги. Он тоже встал и искоса посмотрел на Хейзел.

– Пошли домой, Хейзел, – сказала Колетт, обняв ее за плечи.

Когда они отошли от территории лагеря, Колетт добавила:

– Давай уедем из этой помойки и вернемся в Париж.

Хейзел была рада согласиться с подругой, пока не вернулась в свою комнату и не нашла письмо от матери, с приложенной к нему вырезкой из газеты.

После нескольких недель в госпитале Модсли, Джеймса выписали в начале мая.

Все дни слились в один.

Бывали моменты, когда он вообще ни о чем не думал. Может, только о малиновке, севшей на его подоконник. О цветах в вазе.

Его прекратило трясти, и он больше не видел шприца.

По вечерам в общей комнате, где пациенты обычно принимали пищу, включали граммофон. Он играл в шашки с другими пациентами. Иногда они разговаривали друг с другом, а иногда плакали.

На пути в Челмсфорд родители Джеймса сидели по обе стороны от него. Мать взяла его под руку и прижала к себе. Он почувствовал себя маленьким мальчиком.

Увидев Мэгги и Боба, бегущих к нему с крыльца, он заплакал. Боб стал выше, и у него на носу появились прыщи. Мегги немного поправилась, а ее волосы были еще кудрявее, чем раньше. Увидев его слезы, они испугались, что сделали что-то не так. Он хотел им все объяснить, но не смог проронить ни слова, поэтому просто ушел в свою комнату.

Джеймсу казалось, что ему снова тринадцать лет, как его брату. Он смотрел на игрушечных солдатиков, выстроившихся на книжной полке, и ему хотелось смеяться.

Рядом с кроватью лежал его вещмешок, который каким-то чудом нашелся на поле боя. Он вызывал у Джеймса лишь отвращение.

На его письменном столе лежала пачка писем. Он решил оставить письмо Хейзел напоследок, еще не зная, принесет оно радость или боль.

Первое письмо было от рядового Билли Натли.

Дорогой Джеймс. Наш новый сержант дал мне твой адрес. Нас переназначили в Третью армию, под командование генерала Бинга. Наши траншеи не намного дальше прежних, но здесь довольно спокойно. Фрицы задали нам жару, но теперь их силы иссякли, и мы еще держимся. Я получил добрые вести от семьи Чада Браунинга. Он вернулся в Уэльс и потихоньку выздоравливает, но шрамы останутся на всю жизнь. Его родители хотели тебе написать, и я дал им твой адрес. Я рассказал новому сержанту, как ты разобрался со штурмовиками и отнес Браунинга в безопасное место. Мы все сказали, что тебя нужно представить к награде. Гилкрист, как ты, наверное, знаешь, погиб, и Селкирк тоже. Мэйсон пропал без вести. Мы, или, по крайней мере, то, что от нас осталось, все еще здесь. Поскорее выздоравливай и возвращайся к нам, в полк. Не забывай о нас, пока отдыхаешь. Твое здоровье. Билл.

Письмо задрожало у него в руке. Он поспешил открыть следующее.

20 апреля, 1918. Дорогой мистер Олдридж, я пишу вам, чтобы выразить нашу с женой благодарность за то, что вы героически спасли нашего бедного сына Чада. Он все еще восстанавливает здоровье в больнице. Мы надеемся, что он полностью выздоровеет. Под всеми этими бинтами он все еще наш Чад, несмотря ни на что. Мы не знаем, как вас отблагодарить, но, если вам когда-либо понадобится наша помощь – не стесняйтесь об этом сообщить. Искренне ваши, мистер и миссис Боуэн Браунинг, Тенби, Уэльс.