Джулия Берри - Нежная война [litres]

– Ты в военном госпитале Модсли, – объяснила она. – В Камбервелле, на юге Лондона.

Лондон. Он снова в Британии. Хейзел. Розовые стены напомнили Джеймсу о ней.

Медсестра дала ему тарелку с картофельным пюре, курицей, кремовым соусом и консервированным горошком. После траншейной провизии это казалось невероятным деликатесом.

– Давай-ка посидим в этом симпатичном кресле у окна? – Медсестра помогла ему подняться. – Вот так, – она поставила поднос ему на колени. – Еда вернет тебе силы. Потом можешь посмотреть в окно, на деревья. Это пойдет тебе на пользу.

Медсестра ушла. Он зачерпнул немного пюре и поднес ложку ко рту. Его мама готовила гораздо вкуснее, но после пресной тушенки ему показалось, что это пюре было достойно самого короля. Затем он принялся за курицу, подлавливая горошинки кончиком ножа. Этот нож почти не резал. Джеймс понял, что находится в психиатрической лечебнице. Нельзя выдавать острые ножи сумасшедшим.

Это объясняло и доброе отношение, и розовые стены, и милую медсестру. С ним обращались бережно, как с младенцем. Еда, которая только что казалась ему пищей богов, тут же потеряла вкус.

За окном шелестели зеленые деревья с распустившимися бутонами.

В этот момент вернулась медсестра.

– Приходили твои родители. Они вернутся сегодня вечером.

Золотой отблеск на розовых стенах заставил Джеймса закрыть глаза и медленно вдохнуть. Все вокруг напоминало ему о летних каникулах на морском берегу, у бабушки.

Его родители знали, что он в психиатрической лечебнице, но Джеймс верил, что они будут любить своего сына, даже несмотря на его израненное сердце. Эта мысль принесла ему покой.

Капуста пахнет свежестью и чистотой. Есть что-то приятное в хрустящем звуке нарезаемых овощей и глухом стуке, с которым они падают в огромный чан.

Каждый день Хейзел должна была нарезать три тачки зеленой капусты. Около двух сотен фунтов капусты в день. Ее руки покраснели и огрубели от капустного сока.

И все же капуста были лучше лука. Хейзел не могла справиться с луком, поэтому этим занялась Колетт. Она нарезала целый тридцатифунтовый мешок лука за день, и ей приходилось надевать пилотные очки, чтобы не плакать в суп.

После капусты и лука, они чистили и нарезали картофель. Иногда в суп попадали мясные кости, и немецкие заключенные, стоявшие в очереди за ужином, издавали радостные возгласы. Из этого и состояла жизнь в Компьене.

В лагере Компьен содержалось восемь тысяч немецких военнопленных. Они жили в дырявых бараках, съедали свои хлебные краюхи еще до рассвета и работали весь день. Французское правительство распорядилось, чтобы они чинили дороги и прокладывали железные пути. К вечеру мужчины были совершенно истощены. Хейзел и Колетт разливали серый суп по мискам.

Хейзел не могла смотреть на этих жалких, несчастных людей, истощенных войной и заключением.

Теперь она видела немцев каждый день. У них были яркие голубые глаза и косматые бороды. Каждый раз, когда девушка наливала суп в миску, она слышала их «Danke, Fräulein» и никак не могла понять, почему они вместе с британскими и французскими солдатами убивали друг друга уже несколько лет подряд.

Конечно, она знала, какие ужасы творила немецкая армия в Бельгии. Она знала, какую жестокость они продемонстрировали в 1914 году. Но это были не заключенные лагеря Компьен. Как одна нация могла произвести на свет и мирных людей, и безжалостных убийц?

У них были матери, сестры, возлюбленные, работа, хобби и домашние питомцы. Любимые песни, еда и книги. Почему они должны умирать? Почему наши парни должны умирать?

Для Колетт обслуживание немцев было агонией. Вглядываясь в их лица, она видела тех людей, которые направляли свои револьверы на ее отца, брата, друзей. Она не могла их простить, но она их кормила.

«Если бог хочет, чтобы мне было еще больнее, то у него ничего не выйдет. Я больше ничего не чувствую, – думала она. – Прощение, которого он требует от всех нас, не имеет ничего общего с капустным супом».

Хейзел не говорила по-немецки, зато говорила Колетт. Она понимала, когда они проклинают Францию и Британию, бормоча оскорбления себе под нос.

Некоторые из них говорили по-английски, с британским или американским акцентом. Иногда они разговаривали с Хейзел, и она старалась казаться веселой. Девушка надеялась, что, если Джеймс попал в плен, кто-нибудь делает для него то же самое. Она молилась, чтобы кто-нибудь о нем позаботился.

Другие заключенные не обращали на нее внимания, а некоторые открыто грубили девушке или бросали на нее пошлые взгляды. Она не понимала, что они бормочут, но догадаться было не сложно.

После оживленного Сен-Назера и сверкающего Парижа Компьен казался серым и скучным. После вечерней уборки они шли в ближайшее общежитие, куда поселил их Красный Крест. Они разговаривали, писали письма и играли в карты. С ними жили еще восемь девушек: все они были француженками, служащими в качестве медсестер, машинисток и прачек. Они вели себя дружелюбно.

Только приближение весны принесло некоторое облегчение. Листья начали зеленеть, а первые ростки пробивались сквозь заледеневшую землю. В воздухе запахло дождем и свежей зеленью, которая, для разнообразия, не была капустой. Можно было бы сказать, что вместе с весной расцветала новая надежда, но Колетт и Хейзел так и не получили никаких новостей об Обри и Джеймсе.

– Эта работа – наше наказание, – сказала Колетт, когда они шли на работу одним ранним утром. – Если бы мы не пустили Обри в нашу хижину, мы бы все еще были там.

Хейзел с изумлением посмотрела на подругу.

– Ты же не жалеешь обо всем, что произошло?

Колетт покачала головой.

– Я бы сделала это снова. Хотя бы для того, чтобы досадить миссис Дэвис. Но справедливость слепа, – сказала она. – А правила – есть правила. Теперь мы платим за неповиновение. Капустой и луком.

– Если я когда-нибудь уйду с этой работы, – сказала Хейзел, – то никогда в жизни не буду есть капусту, – она засмеялась. – Такая жалость. Раньше она мне нравилась.

Колетт сморщила нос.

– Ffaugh.

– Я скучаю по пианино, – сказала Хейзел. – Интересно, сыграю ли я еще когда-нибудь?

Колетт выглядела озадаченной.

– Не глупи. Конечно, ты еще сыграешь.

Они прошли еще немного, пока впереди не замаячило здание кухни.

– Как ты думаешь, Хейзел, – спросила Колетт. – Может нам нужно просто забыть их и жить дальше?

Хейзел стало страшно оттого, что Колетт озвучила вопрос, который она задавала самой себе.

– Конечно нет! – воскликнула она. – Пока нет никаких доказательств, мы должны сохранять надежду.

– Как долго это продлится?