Элизабет Гаскелл - Поклонники Сильвии

Словно в доказательство ее слов, в этот самый момент обе женщины услышали вздох, похожий на стон.

– Бедняга! – прошептала Сильвия. – Сколько же в мире страждущих сердец! – Но потом, вспомнив слова Кестера о том, что у его сестры «мягкое сердце», она решила, что обязана дать старой вдове дельный совет, и более суровым, жестким тоном добавила: – И все же вы ничего не знаете о нем, а бродяги есть бродяги, везде одинаковы, а вы вдова и должны быть осторожны. Пожалуй, как только он поправится, я отошлю его прочь. Вы сказали, у него много денег?

– Нет! Я такого не говорила. Мне о том ничего не ведомо. Он платит мне вперед и платит за все, что я ему даю, но это сущая малость. Он ничего не ест, хотя я сварила для него похлебку, очень даже вкусную, как я умею.

– На вашем месте я не стала бы его выпроваживать, пока он не поправится; но, думаю, потом вам лучше от него избавиться, – сказала Сильвия. – Другое дело, если бы ваш брат был в Монксхейвене. – С этими словами она поднялась со стула.

Вдова Добсон задержала ее руку в своей ладони.

– Вы не рассердитесь на меня, миссус, если у меня не хватит духу выставить его за порог, пока он сам не захочет уйти? – униженно спросила бедная женщина. – Ради Кристофера я ни за что не хотела бы расстраивать вас. Но я знаю, каково это жить, не имея друзей, и, что бы ни случилось, я не смогу прогнать его.

– Ну что вы! – воскликнула Сильвия. – С чего это я должна сердиться? Меня это не касается. Только на вашем месте я все же выставила бы его. Пусть снимет угол там, где есть мужчины, которые знают, чего ждать от бродяг и как с ними сладить.

И Сильвия вышла на улицу, где светило солнце. А в холодном сумраке лежал и вздыхал несчастный бродяга. Сильвия и не догадывалась, насколько близко она находилась рядом с тем, к кому с каждым днем все больше теплело ее сердце.

Весна 1800 года. Старики еще помнят страшный голод, что разразился в тот год. Минувшей осенью собрали скудный урожай, войны и «хлебные законы» привели к значительному подорожанию зерна, и то, что поступало на рынок, в основном было гнилым и, как следствие, непригодным для еды. Однако голодные люди охотно покупали такое зерно и, пытаясь оздоровить испорченный продукт, смешивали сырую, плесневелую, клейкую муку с рисом и картофелем. Богатые семьи отказывали себе в сдобной выпечке и не тратили зерно в любом его состоянии на излишества, без которых вполне можно было обойтись; резко увеличился налог на пудру для волос. Но все эти полумеры были каплями в океане великого бедствия, что постигло народ.

Филипп, сам того не желая, поправился и окреп. И, по мере того как силы возвращались к нему, отвращение к пище сменялось чувством голода. Деньги его иссякли. Да и что такое его убогая пенсия размером шесть пенсов в день в тот ужасный голодный год? Летними вечерами он нередко часами кружил вокруг дома, который некогда принадлежал ему, который снова мог бы стать его пристанищем со всеми его обыденными благословенными удобствами, стоило ему просто войти туда и заявить свои права. Но, чтобы заявиться туда на правах хозяина в его жалком, уродливом, обличье, он должен бы быть кем-то другим, а не Филиппом Хепберном. Поэтому он стоял в облюбованном им укрытии на крутой извилистой улочке, что ответвлялась от рыночной площади и бежала вверх по холму, и в сгущающихся сумерках мягкого летнего вечера, переходящего в ночь, наблюдал, как закрывается некогда так хорошо знакомый ему магазин, как здоровый и довольный Уильям Кулсон уходит к себе домой, где его ждали жена и вкусный сытный ужин. Тогда Филипп – в ту пору в том маленьком примитивном городе полиции не было и лишь изредка случалось встретить где-нибудь старого караульного [139] Официально служба полиции (муниципальная полиция в Лондоне) была создана в 1829 г. благодаря усилиям тогдашнего премьер-министра (1828–1830) Роберта Пиля (1788–1850). До этого охрану общественного порядка (патрулирование улиц) были обязаны осуществлять сами жители на общественных началах, бесплатно. Уклонение от этой обязанности каралось штрафом или даже тюремным заключением, и постепенно распространилась практика найма себе за малую мзду замены. – делал петлю вокруг дома, держась более темной стороны улицы, быстро оглядевшись, переходил через мост, глядя на спокойную рябь потока, на серые мерцающие отблески на воде, предвещавшие наступление рассвета над морем, на черные мачты и такелаж неподвижных судов на фоне неба. Его жадный, тоскливый взгляд различал очертания окна – окна той самой комнаты, где спали его жена и ребенок, не замечавшие его, оголодавшего изгоя с разбитым сердцем. Затем он возвращался в свое съемное жилище, тихо приподнимал щеколду на двери, еще тише, но неизменно с безмолвной благодарной молитвой проходил мимо бедной спящей женщины, которая приютила его и делилась с ним благословением Божьим, которая, как и он, не знала чувства сытости. А потом ложился на узкий соломенный тюфяк в пристройке и снова блаженствовал, давая Сильвии уроки на кухне Хейтерсбэнка. И в его грезах мертвые были живы, а Чарли Кинрэйд, гарпунщик, никогда не тревожил его счастливую, полную надежд, покойную жизнь.

Вдова Добсон так и не последовала совету Сильвии. Бродяга, известный ей под фамилией Фримэн, на которую он получал пенсию, по-прежнему жил у нее, еженедельно платя вперед жалкий шиллинг. В ту пору дороговизны шиллинг действительно ничего не стоил. Голодный человек мог за один день истратить его весь на пропитание.

Вдова Добсон сослалась на это, оправдываясь перед Сильвией за то, что она оставила жильца у себя. Более расчетливый человек, напротив, усмотрел бы в том удобный повод выставить его за порог.

– Понимаете, миссус, – виноватым тоном стала объяснять она Сильвии как-то вечером, когда та навестила ее перед тем, как пойти за Беллой (днем под палящим летним солнцем было слишком жарко, чтобы вести девочку через мост, и Джеремая теперь брал ее к себе на ужин). – Понимаете, миссус, немногие согласятся приютить его за шиллинг, это ведь теперь такие малые деньги; если кто еще и согласится, так найдет способ стребовать с него денег за что-то другое, а у него, я думаю, больше ничего и нет. Он называет меня бабушкой, но я уверена, что сам он моложе меня всего годков на десять. Хотя аппетит у него теперь хороший – вот и думай, сколько ему лет. Я вижу, что он мог бы съесть и больше, да денег у него столько нет, а мало кто лучше меня умеет приготовить пищу сытнее. Не сомневайтесь, миссус, я сразу же выставлю его, как только жизнь станет легче. Но сейчас отказать ему от дома – это все равно что послать его на верную смерть. А мне еды хватает и еще остается – благодаря Господу и вашему красивому личику.