Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного

Двойственное чувство владело Бомелием после этой смерти. Сначала безусловное облегчение: слишком мрачна была фигура царского клеврета, и как ни философски относился Элизиус Бомелиус к человеческой жестокости вообще, а к жестокости царя московского – в частности, он не мог не вздохнуть с облегчением, окончательно уверясь, что рыжеволосые, конопатые лапы Малюты уже никогда не будут вытягивать из него, архиятера, внутренностей или охаживать по ободранной до крови спине горящим веничком. С другой стороны, он помнил гороскоп Малюты и свой, помнил, что не столь уж велик разрыв между датами их смертей… Ну что же, все люди смертны, чему быть, того не миновать, а для вящей славы Божией Бомелию ничего не было жаль, даже и самой жизни.

Хотя времена сейчас настали недурные, только бы пожить… Самым приятным было то, что вновь обострились отношения царя с англичанами. Бомелий помнил унижение, которое испытал царь, когда, сразу после вступления Елизаветы на престол, пребывая в непрестанном (и тщательно подогреваемом!) убеждении, что жизни его угрожает опасность, написал «сестре своей Елизавете» письмо, предлагая предоставить друг другу убежище в своей стране на случай свержения или бегства. Английская королева радушно согласилась дать приют московскому царю, однако сама ни словом не обмолвилась, что желала бы когда-нибудь, хотя и предположительно, искать убежища на Руси. Обиженный Иоаннн тогда едва не выгнал из Москвы всех лондонских купцов, насилу Елизавета через своего посла Дженкинса сгладила ситуацию. Но Бомелий, учившийся в Кембридже и отлично изучивший англичан, понимал, что наглость и заносчивость их не имеют предела. И вот новая высокомерная пакость со стороны Елизаветы! Мало ей было, что царь дал разрешение англичанам опять торговать на Руси, основать контору в Астрахани и гостиный двор в Холмогорах, – нет, Дженкинс потребовал у царя оплаты товаров, взятых у английских купцов в долг опальными боярами, позднее казненными, а также возмещения ущерба, нанесенного страшным последним пожаром.

Бомелий был изумлен мягкостью Иоаннова ответа: государь-де не ответствует за огонь и гнев Божий. Дженкинс был выпровожен из Москвы, унеся голову на плечах. Бомелий предполагал, что рыжая Елизавета как женщина все же тревожила сладолюбивое воображение московского царя, поэтому англичане отделались только испугом. И все-таки их теперь не было в Москве… это значительно облегчало жизнь. Проклятые протестанты! В Болвановке от них тоже деваться некуда, но там хоть родные, немецкие протестанты, общение с ними переносить значительно легче. А главное, исчез вместе с Дженкинсом доктор Якобс, который более чем настоятельно предлагал свои услуги Иоанну в качестве непревзойденного лекаря… Вот в чем была главная опасность для Элизиуса Бомелиуса, и теперь она, хвала Иисусу, развеялась. Не хватало ему только доктора Якобса! И без того ежедневно танцуешь на острие ножа, видишь тайного врага в каждом встречном и поперечном… даже в этом красивом, почти по-европейски изысканном молодом человеке, который зачастил к тебе в гости, берет у тебя читать редкие книги, слушает с льстивым вниманием, однако ты никак не можешь понять истинных причин, которые влекут его к тебе.

Бомелий свято верил звездам, однако, составив гороскоп Годунова, он впервые усомнился в их правдивости. Уж слишком большие высоты сулили они царскому рынде, зятю Малюты Скуратова! Хотя… почему бы и нет? Годунов хорош собой, умен, расчетлив, у него прекрасно подвешен язык. В высшей степени себялюбив, так разве это недостаток? Все, что он ни делал, клонилось к его собственным интересам, собственному обогащению и возвышению. Относительно недавно, два-три года тому назад приближенный к царю, он уже усвоил все тонкости обхождения и сделался истинным царедворцем, который умеет терпеливо выжидать – и мгновенно ловить благоприятные минуты, надевать на себя личину всяческих добродетелей и проявлять крайнюю жестокость. Чтобы спасти себя, он пойдет на все, даже на преступление… с другой стороны, разве эта характеристика не применима почти к каждому представителю рода человеческого? Годунов делал все, чтобы заступить на место любимца государева, освобожденное его кровожадным тестем.

«А вот хотелось бы знать, – подумал с внезапным, острым любопытством Бомелий, – если бы милому Бориске для достижения своей цели потребовалось сделаться вульгарным палачом, убийцей – он пошел бы на это?» Вопрос был пустой, потому что звезды недвусмысленно сулили черноокому красавчику немалое пролитие невинной крови.

Привыкнув к непосредственности Иоанна, мгновенной смене его настроений, Бомелий почти с удовольствием наблюдал бы за расчетливым Годуновым, который никогда не поддавался порывам и действовал, всегда повинуясь рассудку, – с удовольствием наблюдал бы, вот именно… когда б не это непреходящее ощущение, что Годунов сам является в его дом наблюдать за ним.

Бомелий знал, что, прожив в России почти пятнадцать лет, он все-таки остался – и навеки останется! – для русских чужаком. Даже его венценосный пациент, не подозревавший о глубине своей зависимости от собственного лекаря, относится к нему с доверием – и одновременно с глубокой внутренней настороженностью. И вполне возможно, что именно для Иоанна шпионит Борис, именно к нему бежит потом с Арбата, неся в клювике, словно пташка – ненасытному птенчику, новые сплетни о Бомелии: о том, с каким выражением тот обсуждал, например, царев брак, что говорил об этом французском недоноске, которого поганые ляхи предпочли великому государю московскому, нет ли у него еще каких-то новостей из-за границы…

Давно почуяв далеко не бескорыстный интерес к себе Годунова, Бомелий к каждому его визиту готовился загодя и всегда имел про запас любопытную новость, способную поразить воображение и царя, и его доносчика, а главное – отвлечь их внимание.

– Недавно дошел до меня слух, – сказал он с небрежной улыбкою, – якобы польские соседи князя Курбского считают его несносным. Он постоянно противится всякой власти, всякому закону – даже когда приходится платить подати. А евреев со своих земель он сажает в темницы, наполненные водой с пиявками!

В черных глазах Годунова мелькнула усмешка. Вода с пиявками явно не произвела на него особого впечатления. Может быть, он считал, что евреи лучшего и не заслуживают, может быть – что Курбский, пожив в России и немало повидав, мог бы придумать в качестве пыток что-нибудь поинтереснее… В следующее мгновение на лице его появилось настороженное выражение:

– Вроде стучат?

Бомелий мысленно помянул врага рода человеческого, который всегда норовит подстроить какую-нибудь пакость. Он старался держать как можно меньше прислуги, памятуя, что нет у хозяина злейшего врага, чем его слуга. Здесь, на Арбате, у него были только повар и привратник, который исправно выполнял только одну работу: спал в любое время дня и ночи. Бомелий, впрочем, к нему привык и, зная, что старик издавна приставлен к нему Умным-Колычевым, охотно прощал привратнику все его промашки, предпочитая сонного соглядатая недреманному. Однако порою это было сопряжено с некоторыми неудобствами.