Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного

Братья Колтовские подняли головы – и не поверили глазам, увидев стоящую рядом с царем девицу, наряженную, как и во сне не приснится, белую да румяную, в которой лишь с трудом, даже с неохотою признали собственную сестру. Отец тоже нипочем не мог узнать родную дочку, и Анницу, помнится, поразило, что родные как бы даже и не больно радовались за нее, а торопливо высчитывали в уме, какими благами это возвышение обернется для них. А может, вовсе не благами? Может, Анница решит воспользоваться случаем и расквитаться за все старинные тычки и тукманки, которыми щедро награждали ее отец и братья, за попреки, что засиделась, мол, в девках, бережет себя, словно невесть какое сокровище…

А выходит, не зря береглась!

Конечно, считаться с родней обидами Анница не стала, однако не больно-то надоедала мужу просьбами возвысить братьев. Ну, он тоже не старался, хотя и взял новую родню среди прочей свиты в Новгород, куда отправился вместе с молодой женой и обоими царевичами спустя несколько месяцев после свадьбы. В Москве, еле живой после пожара, учиненного в прошлом году Девлет-Гиреем, оставаться было опасно: снова крымчаки подступали с юга, снова стало войско на Оке, ожидая неприятеля… Здесь, в неуютных новгородских покоях, вблизи непрестанно кипевшей Ливонии, под северным неприветливым небом, Анница пыталась понять, куда, на высоты или в бездну, забросила ее судьба.

Время от встречи до стремительной свадьбы прошло незаметно. Ее учили: как встать, как пройти, как поклониться государю, что говорить, если спросит. По этому учению выходило, что царица – не более чем предмет обстановки царевых покоев. Сунули тебя в угол – и молчи, и пикнуть не смей. Хозяйка ты только среди девиц-боярышень: вон, в светлице своей можешь распоряжаться, каким шелком шить тот или иной узор, какие достаканы низать, а в мужском обществе умолкни. Говорили, что Анастасия Романовна и Марья Темрюковна пользовались большой властью, имели влияние на государя, однако Анне в это плохо верилось.

Когда ж на него это влияние приобрести, если видишь его только поздно ночью, при свете ночничка? Спальная девушка шепчет всполошенно:

– Матушка! Государь идет!

Открывается дверь, и по стене ползет черная изломанная тень с выжидательно вытянутой шеей, остробородой, лобастой головой. Анница со страху зажмуривается и лежит молча, не зная, что сказать… Терпит, терпит странные, порою смешные, щекотные, порою тревожащие прикосновения, наконец переводит дух – и открывает глаза лишь затем, чтобы увидеть, как черная тень уползает по стене, понурив голову…

Потом Анница долго не может уснуть, все думает: отчего же он был столь печален, коли получил свое от жены? Или этого мало – прийти во тьме, повозиться в смятой постели, унять тяжелое дыхание и уйти, утираясь подолом рубахи? Или муж чает найти еще что-то, кроме покорности? Спросить бы… да боязно!

Через несколько ночей Анница решилась – подняла беспомощно раскинутые руки и осторожно опустила их на худые, торчащие лопатки лежащего на ней мужчины. Ох, горячий какой! Не жар ли у него? Обеспокоенно ощупала его, проникла под рубаху. Нет, испарины вроде бы нету. Ладоням было приятно ощущать сухощавое тело, и она осмелилась погладить мужа по спине. Он вдруг остановил свое движение, приподнял голову и осторожно, легонько коснулся губами ее приоткрытого рта. Привычный страх взметнулся из глубины сознания, но Анница зажмурилась покрепче – и стала делать руками и губами то же, что делал ее супруг. Потом, когда уже все кончилось, он тихонько засмеялся и шепнул:

– Ну, полно, полно. Всего ты меня залюбила, ласковая!

Она притихла и еще долго, долго со странным удовольствием чувствовала, как его рука гладит ее голову. Так и уснула, пригревшись рядом с ним… а проснулась опять одна.

Анница постепенно отучилась бояться ночей и с первого взгляда распознавала настроение, с каким государь появлялся в ее опочивальне. Чаще всего приходил он угрюмый, злой, чудилось, ожидал какого-то подвоха, даже забираясь к жене в постель. Наткнувшись на ласково простертые руки, недоверчиво замирал в первое мгновение, а потом бросался к ней, как дитя малое – к матери. Это сравнение пришло однажды в голову и ошеломило чуть не до слез. Анница сразу представила, как он там бродит целыми днями – один, путаясь в своих трудных, кровавых делах, лишь слухи о которых до нее изредка доносились, как ему там страшно и тяжело, а пожалеть-то и некому! С тех пор она его жалела и украдкой шептала, припадая губами к виску:

– Родненький ты мой! Маленький ты мой!

В такие мгновения забывала, что муж старше на четверть века, что лицо его изборождено морщинами, голова седа, а глаза устали смотреть на жизнь. Жалела до того, что дыхание перехватывало от любви к нему, усталому, замотанному людьми и бедами. Чувствовала – уходит спокойный, умиротворенный. Но зачем уходит? Почему не останется с нею до утра, в тепле их общей постели, общей опочивальни? Зачем ему сдалась своя спальня?

Как-то раз, беспомощно глядя в его удаляющуюся спину, сказала горестно:

– Мы с тобой муж и жена, а ты мне и слова никогда не скажешь. Будто тебе все равно, я здесь или какая другая баба. Ты меня и не видишь, и не обмолвишься, о чем душа болит. Живем… живем, как опричнина с земщиной.

Он обернулся, глянул изумленно:

– Что-о? Опричнина с земщиной? Это еще почему?

Анница затряслась было, но гордость не позволила показать страх. Собралась с мыслями, шепнула:

– Потому что они порубежно живут. Вот и наш рубеж, – похлопала она по перине, – а все, что помимо этого, – твое или мое, но уж никак не наше.

Иван Васильевич смотрел хмуро, но не оттого, что разгневался, – скорее, несказанно удивился. Вдруг вспомнилось, как Анастасия цеплялась за него, полушутя-полусердито, как требовала: «Расскажи мне! Все расскажи, от чего кручина забирает! Баба пусть и глупая, но сердце у нее – вещее. Я тебе сердцем помогу». Неужели и эта внезапно ослепившая его красавица хочет не просто сладко есть да мягко спать в царевых покоях, не просто почести принимать, но и давать мужчине, избравшему ее женою, что-то взамен? Он уже успел отвыкнуть от такого, хотя именно об этом всегда мечтал, именно этого ждал от женщины. Неужели не ошиблось сердце, вдруг замершее при виде ее зеленых глаз, уловившее нечто знакомое и даже родное, любимое, хотя она ничем не походила на златовласую и синеглазую Анастасию?

Вернулся словно бы нехотя, присел на постель:

– А ты кто? Земщина, что ли?

Голос у него дрожал от еле сдерживаемого смеха.

– Да уж небось не опричнина! – сверкнула глазами Анна.

– Ого! – протянул он, любуясь разгоревшимися щеками. – Какая же ты злая! Все никак беднягу Леванидова простить не можешь? Уймись! Его косточки уж воронами растащены – не сыскать, а ты все лютуешь.