Елена Арсеньева - Отрава для сердец

Цецилия усмехнулась и сделала еще один знак.

Тонкие длинные пальцы вспорхнули к вороту платья и принялись его расстегивать. Даже отца Амедео прошиб пот, что же говорить о более молодых отцах церкви! К тому времени, как черный шелк бесформенной грудой сполз на пол, открыв взорам безупречную фигуру, обтянутую кружевом белья так туго, как перчатка обтягивает руку, оба они были почти невменяемы. Сквозь кружево выпирали соски и выбивались золотистые волоски, украшавшие низ живота.

Девушка откинула с лица самосветную массу своих чудесных кудрей, и на присутствующих серьезно и строго взглянули ее огромные, прозрачные, серо-голубые глаза, обведенные темным ободком. Белый лоб, чуть розовые щеки, яркие губы…

Отец Балтазар почувствовал, что сердце его забилось с перебоями. Ему вдруг вспомнились слова из какой-то старинной книги: «Девушка была столь красива и стройна, что трудно об этом написать или рассказать, а если написать или рассказать, то те, кто не видел ее, все равно не поверят!» Это была поразительно чувственная красота, и в то же время в ней ощущалось почти неземное целомудрие, нечто столь возвышенное, что горло сжимали слезы умиления, в то время как мужское естество дыбилось и жаждало немедленного утоления.

– Величит душа моя господа… – изумленно произнес он строку из гимна, выражая искреннюю благодарность создателю за столь совершенное его творение.

– Роза, – сказал отец Амедео восторженно. – Это же настоящая роза! Как ее имя, Цецилия?

– Вы его уже угадали, – улыбнулась аббатиса. – Ее так и зовут Роза. Троянда!

– Троянда… – как завороженный повторил отец Винченцо и осторожно протянул руку, пытаясь коснуться девушки. – Да полно! Неужели она живая?! Или призрак?

И отец Балтазар заметил, как впервые дрогнула равнодушная мраморная маска и в глазах прекрасной Троянды мелькнуло живое выражение.

Это была растерянность. Да-да, растерянность. Но почему?

А ей всего-навсего хотелось бы знать ответ на этот вопрос: она живая или призрак? Дважды пытаться уйти в мир мертвых и дважды возвращаться с порога – тут и впрямь засомневаешься: то ли ты вполне человек, то ли всего наполовину? Увы, переход к покою состоит из гнилых веревок и непослушных ножей – в этом Троянда была уверена. Она слишком ослабела там, в розовом саду, под журчание вечных слез Ниобеи, чтобы нанести себе верный удар, да и Аретино успел-таки помешать и если не выхватил у нее оружие, то направил лезвие вскользь. Крови лилось много, а толку – чуть. Такой уж день выдался тогда: кровь, боль, страдание – и все бессмысленно. Бесполезно!

…Итак, Троянде не дали умереть в саду, подобно Молле, а перенесли в ее покои, и перевязали, и послали за лекарем, и она лежала чистая в чистой постели, окруженная заботливыми служанками, и все ходили вокруг нее на цыпочках, перешептываясь и споря, умрет ли она нынче или завтра… точь-в-точь как шептались несколько месяцев назад о Пьерине. Было трудно поверить, что грязная кучка мусора когда-то умоляла дать ей спокойно умереть, ибо теперь, стоило Пьерине пройти по дому, все склонялось и трепетало перед ней, а когда она, одетая в платье из золотой парчи, с длинным шлейфом по испанской моде, являлась к Троянде и устремляла на нее то ли брезгливый, то ли сочувственный взор, казалось, будто молодые женщины ради какой-то странной прихоти поменялись местами: настолько теперешняя картина напоминала зеркальное отражение прежней, когда в постели лежала полуживая Пьерина, а Троянда стояла над ней со смешанным выражением жалости и брезгливости в глазах.

Аретино не пришел ни разу. Очевидно, он так же не хотел видеть Троянду, как и она его. Что-то высохло у нее в душе за те месяцы вынужденного одиночества, пока она мучилась ожиданием родов, терзалась угрызениями совести… а потом признание Аретино словно бы полило эту высохшую душу ядовитым раствором, и на ней теперь уже ничего не могло взойти. А он… то ли его запоздало томило раскаяние, то ли отвратительным показалось зрелище рожающей женщины, то ли не мог простить Троянде смерть сына… но он не приходил. Зато приходила Пьерина.

…Джилья ничего, ни слова не говорила о случившемся. Она или молчала, разглядывая Троянду так пристально, что той становилось не по себе, или заводила какие-то странные разговоры, как бы ни к кому не обращенные и в то же время исполненные какого-то глубокого значения, – жаль только, что слишком глубокого, и измученный мозг Троянды никак не мог в эту глубину проникнуть.

Однажды Пьерина как бы между прочим сообщила, что кому-то из бывших друзей Аретино, не раз пользовавшемуся его милостями, но оказавшемуся неблагодарным и пустившему грязную клевету, по наущению великого Пьетро, который был на короткой ноге с дожем Венеции, отрубили руку и конец языка. Этот отсеченный кончик привязали к мизинцу отрубленной руки, а руку прибили к воротам дома, где жил клеветник. Утром следующего дня кровавый знак сняли, но к этому времени хозяин уже счел за лучшее покинуть Венецию.

Но, сделав такое грозное предупреждение, Джилья тут же начинала восхвалять великодушие Аретино по отношению к тем, кто не причиняет ему вреда. Оказалось, что он содержит четыре притона брошенных родителями маленьких девочек, которых усиленно обучают музыке, а потом отдают в дома богатых людей и в церковные хоры знаменитых певиц и музыкантш. Жаль только, что мало опытных воспитательниц в этих школах…

В другой раз Джилья сказала, что ни одна женщина, которая хоть о чем-то попросит Аретино, не останется с неисполненной просьбой. Если она честная женщина и желает сама зарабатывать на хлеб, то Аретино определяет ее в одну из своих мастерских, где плетут кружево или шьют платки, простыни, рубашки. Все изделия покупает сам Пьетро: они ему по большей части не нужны, однако он хочет дать бедняжкам постоянный заработок.

А как-то раз Джилья рассказала о судьбе некой Франческины. Эта девочка училась в одной из знаменитых аретиновских школ музыки и пения, и талант ее был так велик, что она сделалась известной певицей и благодаря Пьетро познала богатство и роскошь, которые обеспечили ей многочисленные почитатели ее голоса и красоты. По слухам, в настоящий момент ей нужна была наперсница – компаньонка, как говорят французы: молодая, красивая, умная…

Придя через день или два, Джилья со смехом бросила на постель Троянды кусочек отличного твердого картона. Оказывается, Франческина имела обыкновение, придя в какой-то дом и не застав хозяев, оставлять в знак своего присутствия вот такие картонки. Их разрисовывали для знаменитости великие художники, причем ничем не стесняя своего воображения, так что эта картонка с изображением двух целующихся голубков и возбужденного этим зрелищем Адониса относилась к числу наиболее скромных. Тут же Джилья с упоением описала прочие сюжеты картинок: сатиров, совокупляющихся с вакханками, кентавров – с нимфами, героев – с юными кобылицами, богов – с прелестными девушками… По ее словам, та же Франческина была счастливой обладательницей иллюстраций к знаменитым «Приапеям». Их автор, Николо Франко, бывший секретарь Аретино, кончил в Риме виселицей. После казни непристойную книгу запретили, однако ее украдкой читали все, и художники состязались в похабной изощренности иллюстраций. «У куртизанок это самое модное развлечение», – подчеркнула Джилья, и с тех пор тема куртизанок надолго стала главной в ее глубокомысленной болтовне.