Елена Арсеньева - Причуды богов

Юлия прижала руки к груди. Ее шелковая – сиреневая! – ночная рубашка, очевидно, сделалась красной, потому что жгла огнем.

Ничего не соображая, чувствуя только, что вся горит, Юлия кинулась к столику у кровати, схватила стеклянный кувшинчик с водой и принялась пить прямо через край, даже не налив в стакан.

Питье оказалось благословенно-холодным, но это была не вода: что-то горьковатое, и кисловатое, и сладковатое враз. Запах показался на мгновение тинистым, но тут же после этого ощущение прошло, и Юлия допила все до капли, с восхищением ощущая, как спадает жар, успокаивается сердце. Опасаясь потерять это мгновение власти над собой и вновь предаться опасным мечтаниям, она, вперив глаза в пол, решительно направилась к окну, решительно потянула шнур, так что вместе со шторками на нишах теперь послушно задернулись и портьеры, отгородив комнату от пронзительного лунного света. Юлия задула свечи и легла, отвернувшись от опасных ниш и изо всех сил молясь про себя, отгоняя все прочие образы. Скоро она ощутила, что наплывает милосердная дремота, и слабо улыбнулась от радости, что сейчас уснет… И она уснула, однако, верно, отрезвляющее действие напитка и молитвы тотчас кончилось, ибо всю ночь Юлия промаялась в безумных, страстных, горячечных видениях. Тот мужчина оказался живым, вышел из своей ниши и предался неистовым забавам с Юлией и в то же самое время каким-то образом во второй нише блудодействовал с Эльжбетой. Проснуться, отогнать видения у нее не было сил, пришлось терпеть. А сон принимал все более немыслимые, чудовищные формы!

Теперь Юлии снилось, что пришли в ее опочивальню цыганки в ярких юбках и платках, трясут голыми грудями, распевают хриплыми голосами, бьют в ладоши, хохочут, глядя, как молодые цыгане поочередно подходят к постели, где распростерта она… и смех цыганок заглушают стоны за окнами, и крики о помощи, и чей-то голос, который непрестанно звал Юлию по имени, а потом умолк, а звон монист заглушал бряцание оружия. И даже выстрелы чудились ей, но куда громче звучали хриплые выкрики цыганок, понуждающие своих собратьев снова и снова совокупляться с Юлией. А она принимала каждого, потому что в эти мгновения перед нею вспыхивало измученное ревностью лицо Зигмунда, его страдающие глаза, и Юлия злорадно восклицала:

– Видишь? Видишь? С ним лучше, лучше, чем с тобой!..

Но вдруг он опустил веки, отвернулся – ушел, и сон исчез – остался один нескончаемый мрак.

– Юлия! Юлия! Да проснись же, ради Христа!

Голос Ванды. Ох, как громко, громко… как больно.

– Не бей, не бей… – слабо пробормотала Юлия, со стоном хватаясь за голову. – Замолчи!

– Открой глаза, проснись! Беда, слышишь?!

– Бе-да… – с усилием повторила Юлия, и, очевидно, это слово оказалось ключом к каким-то силам в ее голове, которые, проснувшись сами, помогли ей разомкнуть запухшие веки.

– Бе-да?.. Что за беда?

Лицо Ванды – безумное, глаза сплошь залиты чернотою зрачков.

– Вставай! Ну, вставай! – Она вытрясла Юлию из постели, подтолкнула к гардеробной: – Одевайся! Умоляю! Скорее, надо бежать.

На стуле в тазу – холодная вода. Юлия окунула в нее лицо и постояла так несколько секунд, не обращая внимания на причитания Ванды и понимая, что, пока не проснется толком, все равно проку от нее не будет.

Наконец в голове прояснилось, а когда Юлия, спустив рубашку, протерла мокрыми ладонями плечи и грудь, подержала стылые пальцы у сердца, она наконец с облегчением ощутила, что приходит в себя.

Поглядела на Ванду – та молча ломала руки, и страх из ее глаз перелился в сердце Юлии.

– Что случилось?! Ради бога, скажи!

– Сначала оденься, – прошелестела Ванда бледными губами. – Потом… Только поспеши!

Юлии не раз приходилось доказывать свое умение одеваться мгновенно. И вот она уже стояла перед Вандою, торопливыми пальцами переплетая косу и пытаясь заглянуть в склоненное лицо подруги.

– Да что случилось-то?

– Плохо дело, – прошептала Ванда. – Ночью нагрянули уланы – польские уланы, понимаешь? Кто-то им донес, что здесь небольшой русский отряд, и они… они… Русские пытались обороняться, но были со сна, все произошло внезапно, а часовых тихо сняли… – Юлия сразу поняла страшное значение этого слова. – Так что, кажется, никому не удалось спастись.

Юлия смотрела неверяще:

– А Васенька Пустобояров?

Ванда поглядела жалобно, кивнула:

– Он тоже. Он кричал, звал тебя… Да ты не слышала. А я слышала, но боялась выйти из комнаты. Думала, они и тебя найдут, но слава богу, что ты так крепко спала!

Юлия схватилась за сердце. Она ведь слышала звон оружия, выстрелы… А этот зов: «Юлия! Юлия!» Она его слышала, отчаянный крик несчастного поручика, который и перед смертью пытался предупредить ее, спасти. А она в это время… Он погибал, его убивали, а она в это время неотрывно глядела в глаза воображаемого Зигмунда, упиваясь его страданием… Нет, ее извиняет лишь то, что это был порочный, тяжелый, неотвязный сон! Или… о Господи, или не сон?! А вот это смутное воспоминание: она лежит, две цыганки обтирают ее теплой водой – это истинное воспоминание или часть бреда? Отчетливо вспомнилась большая родинка на плече цыганки… Нет, надо поглядеть в постель, там должны остаться следы, если позорный сон был позорной явью.

Юлия метнулась к разворошенной постели, но Ванда поймала ее за руку:

– Ты что? Ты с ума сошла? Нельзя медлить ни минуты, вот-вот они будут здесь! Тебя ищут!

– Кто? Поляки? Но… что я им?

Ванда на миг зажмурилась, заставляя себя говорить спокойно:

– Они услышали, как поручик звал тебя. Стали спрашивать. И кто-то сказал… кто-то слышал ваш разговор в парке, кто-то из слуг… поняли, чья ты дочь. Тебя ищут, чтобы убить так же, как убили поручика!

– Но как же?.. Ведь Васенька намеревался утром послать нарочного в ставку с сообщением отцу! – чуть слышно прошептала Юлия и обратила умоляющий взор к окну, словно надеясь, что ночь еще длится, а значит, все ее ужасы развеются с первым же утренним лучом.

Напрасные надежды! Шторы были раздернуты, и зимнее позднее солнце восходило над вершинами парка. Какой мутно-красный, страшный рассвет! И снег… грязный, утоптанный снег под окном залит красными лучами – или кровью?!

Юлия вскрикнула истерически, схватилась за горло, но Ванда вытолкала ее за дверь и прошипела:

– Бежим!

Юлия обморочно прислонилась к стенке, и тогда Ванда, пробормотав сквозь зубы какое-то польское проклятие, поволокла ее по коридору мимо парадной лестницы, на которой раздавался торопливый звон шпор, к укромной узенькой лестнице, скрывавшейся за поворотом.

«Еще один подвал?!» – едва не вскрикнула Юлия, когда, выскочив на первый этаж, они прошмыгнули за какую-то дверь и стали спускаться по винтовой лестнице. Невнятные голоса раздавались совсем рядом, и ногти Ванды то и дело вонзались в руку Юлии, принуждая не шуметь.