Елена Арсеньева - Зима в раю

Русанову показалось, что Поляков совсем было собрался протянуть ему руку, но в последнее мгновение передумал и, сделав не совсем ловкий жест, взял с сейфа связку ключей и отпер дверь кабинета.

– Конвой! – крикнул он, и через мгновение порог переступил низкорослый солдат с широким, монгольского типа лицом. По какой-то причине почти весь штат тюремной охраны был укомплектован то ли калмыками, то ли бурятами, то еще какими-то «друзьями степей», и они уже получили у заключенных прозвище «цирики» – так называли монгольских солдат, а на блатном жаргоне («по фене»), как недавно узнал Александр Константинович, и вообще охранников.

Русанов сгорбился и вышел из кабинета. Кровь из носа капала на рубашку, и он изредка делал нервное, резкое движение плечом и головой, пытаясь ее вытереть.

«Accent aigu… [25]– неотступно думал Русанов. – Accent aigu!»

Его снова шатнуло.

Ему не приходилось делать над собой никакого усилия, чтобы идти понуро и иметь вид человека, совершенно измученного и раздавленного. Он и правда был раздавлен нынешним допросом – если не физически, то морально.

Русанов помнил, что Поляков сказал вчера, когда уговаривал его сделать донос на Верина: «Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно о существовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисовать подробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена его сообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близко общается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забыли или фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню».

Именно в одно сплошное напоминание о том, что Русанов мог забыть, или в информацию о том, чего он просто не мог знать, и вылился так называемый допрос. Проходил он в форме школьного диктанта. Да-да, в самом деле: на протяжении часа или двух – Русанов потерял представление о времени – он сидел за столом и, прилежно скрипя довольно-таки ржавым перышком, писал под диктовку Полякова якобы свой собственный донос на зампреда облисполкома Верина Виктора Павловича, который раньше носил имя Бориса Ивановича Мурзина (но его отчество вряд ли имело отношение к действительности, поскольку был он незаконнорожденным), однако изменил его, дабы скрыть свое подлое эсеровское прошлое.

Поляков знал о Верине столько, что Русанову становилось не по себе, а порою – просто страшно. Разумеется, были упомянуты контакты с Мариной Аверьяновой (кузиной Мопсей), актером Яковом Грачевским, фармацевтом Николаем Малининым (товарищем Феоктистом, или Альмавивой, как прозвал его Шурка Русанов) и со многими людьми, Русанову неизвестными. Полякову были ведомы самые неожиданные, порою скандальные факты из жизни Мурзика. Он знал, например, о его любовной связи с женой бывшего сормовского управляющего Никиты Шатилова – стало быть, с родной тетушкой Русанова, Лидией Николаевной. Записав в «диктовке» и это, Александр Константинович вяло удивился, каким боком gamineries d’amour, любовные шалости, могут быть вменены в вину Верину, но Поляков немедля показал, каким: оказывается, Шатилов был человеком достаточно либеральным, весьма снисходительно взирал на деятельность на заводе отдельных представителей партии большевиков (например, Всеволода Юрского, носившего в ту пору партийный псевдоним Андрей Туманский), но жена узнавала обо всем от Шатилова и сообщала Мурзику, который совместно с руководителем эсеровской боевой группы товарищем Павлом и противопоставлял единственно верной, истинной и прогрессивной большевистской пропаганде другую пропаганду – разлагающую, эсеровскую, ориентирующую на бесцельные террористические акции. Эсеры задумали совершить убийство начальника сыскного отдела Смольникова только для того, чтобы вызвать у властей гнев против большевиков, на которых они намеревались свалить ответственность за теракт. Попытка сорвалась, однако искать ее исполнителей жандармы начали среди большевиков, после чего последовал ряд арестов. Точно так же именно большевикам предстояло быть скомпрометированными во время ограбления Волжского промышленного банка. Наведя полицию на ложный след и напустив ее на конспиративные квартиры большевистской партии, эсеры намеревались поживиться добычей. Представляя себя большевиком, Мурзин (или Мурзик, как его чаще называли) заводил связи с энскими уголовными элементами, компрометируя истинных большевиков – неподкупных, чистых, честных, чуравшихся преступного мира.

Старательно строча перышком, Русанов то с трудом сдерживал откровенный страх, то – с таким же трудом и столь же откровенный – смех. Смех состоял в том, что Андрей Туманский и товарищ Павел были на самом деле одним и тем же лицом. Конечно, в четырнадцатом году Шурка Русанов о том не имел представления, но в восемнадцатом ему рассказала все Люба, жена, когда объясняла, в честь кого Мурзик поменял имя, отчество и фамилию…

Возможно, Поляков этого не подозревал, однако открывать ему глаза на столь очевидный ляпсус Русанов не собирался. Во-первых, деталька не имеет никакого значения. Во-вторых, молчание помогло Русанову обрести некое подобие достоинства, утраченного было в ходе вчерашней «психологической обработки» следователем.

А вот стоило ему подумать о том, что Поляков на самом деле может и знать о тождестве двух псевдонимов Юрского, тут становилось страшновато. Выходило, что Поляков не просто выполняет некий чудовищный план, который, по слухам, существовал в НКВД по отлову «врагов народа» (ну, есть планы сельскохозяйственные, есть промышленные, а есть и расстрельные, почему бы им не быть, в самом-то деле?!), а сознательно вводит в заблуждение то ведомство, которому с очевидной преданностью служит. И Русанов для него – не более чем безвольное орудие. Скажем, если с показаниями Александра когда-нибудь познакомится Верин, он непременно зацепится за эту небольшую, но очень многозначительную нелепость. И наверняка опровергнет ее.

«Ну и что? – словно бы сказал в ту минуту Русанову кто-то уставший, прочно поселившийся в его мозгу: уставший от нелепости происходящего, от прочно угнездившегося в сознании страха, от безумия жизни вообще. – А тебе не все ли равно, что будет потом? И разве не все средства хороши, чтобы прикончить Мурзика?»

Наверное, все…

Поэтому он забыл про товарища Павла и про Туманского in persona uno [26]и продолжил писать свой диктант. Итак…

Накануне Октябрьской революции, скрываясь от полиции, Мурзин постепенно начал понимать, на чьей стороне будет победа, и все тщательней маскировал свои связи с эсерами. Ему удалось втереться в доверие к товарищу Федорову, первому председателю Энского губкома, и с тех пор он руками и зубами держался за мало-мальски значимые посты, которые удавалось получить прежде всего – в ЧК. Чтобы окончательно сгладить воспоминания о своем преступном прошлом, Мурзин сменил имя, отчество и фамилию, и, учитывая ту неразбериху, которая царила в Энске, постоянно готовом к эвакуации (белые сжимали вокруг него кольцо, в любую минуту город могла постигнуть участь Самары и Казани), память об эсеровском боевике и уголовнике Мурзике, казалось, окончательно канула в Лету, тем паче что его, то ли по старой памяти, то ли по каким-то другим причинам, весьма поддерживал Юрский, находившийся на высоких постах в Совнаркоме. Однако Верин (Мурзин) постоянно поддерживал связь со своими прежними сообщниками, что вполне доказывается теми событиями, которые сопутствовали отправке из Энска эшелонов с так называемым «царским золотом».