Кэтрин Уэбб - Опускается ночь

На площади Этторе старается не попасться на глаза управляющему из массерии Валларта, знающему о его увечье. Он отбрасывает самодельный костыль и старается стоять как ни в чем не бывало, правда перенеся весь свой вес на здоровую ногу. Его нанимают вместе с группой работников на маленькую ферму. Но без костыля или палки Этторе не может ступить и шагу, и ему тут же дают отворот. Валерио, тоже оставшийся без работы, сидит на ступенях крытого рынка с непроницаемым лицом. Этторе не имеет ни малейшего понятия, что ему делать весь день, чувство безысходности не дает ему пойти домой, лишает покоя. Некоторое время он сидит рядом с отцом, солнце поднимается все выше, его лучи заливают площадь, и становится жарко. Этторе размышляет о том, что главное – дождаться начала молотьбы, тогда он сможет рассчитывать на работу, где нужно стоять, а не двигаться, засыпать снопы в молотилку или орудовать цепом, используя главным образом силу рук. Он ощущает дрожь и ломоту во всем теле. Солнце жарит вовсю, но Этторе начинает бить озноб, в то время как отец покрывается испариной; Этторе кажется, что он слышит свист серпа. Он с силой трясет головой, чтобы избавиться от наваждения.

– Если бы Мария был жива, она бы вылечила твою ногу, – внезапно произносит Валерио. – И мой кашель тоже. – Валерио с благоговением вспоминает о целительских способностях жены несмотря на то, что однажды Марию Тарано постигла неудача. Как-то она сделала припарку соседу, поранившему ногу, рана почернела, кожа вокруг стала жирной и блестящей, и бедолага вскоре умер. После этого Этторе потерял веру в ее магию, в ее непогрешимость. По тому, с какой неохотой она бралась за дело, когда ее просили о помощи, он понял, что и она больше не верит в свои силы. Но за ее услуги люди приносили продукты, так что она продолжала заниматься этим делом. И разумеется, она не сумела исцелить себя, когда заболела холерой одиннадцать лет назад. – Я все еще тоскую по ней, Этторе. Страшно тоскую, – говорит Валерио, и Этторе внезапно понимает, что горе объединяет их, его и отца. Ему делается грустно оттого, что эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.

Паола потихоньку продает куски краденого мяса – жилистую баранью лопатку – соседям, знакомым и незнакомым. Крестьяне не болтают о таких вещах, но полиция и помещики иногда подсылают шпионов, которые выслеживают и вынюхивают, кто из крестьян разжился чем-нибудь, что ему иметь не пристало. В течение трех дней у них есть хлеб, и фасоль, и оливковое масло, и даже немного вина, чтобы сдобрить все это. Паола готовит бобы в горшке, называемом пиньята , тушит ее в бараньем бульоне, добавляет несколько пригоршней черной пасты и сыра пекорино. Они едят вместе из одного большого блюда, потрескавшегося и скрепленного проволокой (Этторе помнит его столько же, сколько себя), сидя на табуретках вокруг шаткого стола, предмета зависти многих соседей, у которых нет и такой мебели.

– Ты слышал о Капоцци? – спрашивает Паола, пока они едят.

Этторе кивает. Когда он целыми днями работал на полях, она была его глазами и ушами в Джое. Теперь он бывает в городе в дневное время и сам все видит и слышит.

– Что с ним? – интересуется Валерио.

– Его снова арестовали. Зверски избили в придачу, как я слышала. Он пытался убедить людей не уезжать с захваченной общинной земли и не дать сжечь посевы. Он только говорил, но его сочли возмутителем общественного спокойствия. Возмутителем спокойствия!

Все трое разделяют одни и те же взгляды, и Этторе понимает, что Паола ждет их реакции: ярости, гнева, страха.

Никола Капоцци – уроженец Джои, основавший в 1907 году местную ячейку социалистической партии. Крестьяне, устраивающие забастовки и поднимающие бунты, ничего не смыслят в политике, да им и не нужно, они знают, что Капоцци отстаивает их интересы. Он их человек. С тех пор как в Джое появились фашисты, которых сразу поддержали синьоры и землевладельцы, никто не сомневается, на чью сторону встанет полиция. И никогда не сомневался. Теперь все ждут вестей о смерти Капоцци. Это назовут убийством по политическим мотивам, и никто пальцем не шевельнет, чтобы его расследовать. Власти охотно закроют на это глаза.

– Будет митинг. Будет забастовка, пока его не освободят. Сегодня я узнаю, когда она начнется, – говорит Паола, глядя брату в глаза. Весь гнев, страх и злость за столом исходят от нее одной. Валерио продолжает есть так, словно ничего не слышит, Этторе, лишившись Ливии, потерял способность сопереживать. Он утратил волю к борьбе.

Благодаря хорошему питанию лихорадка у Этторе почти проходит, и он чувствует себя лучше, хотя еще не вполне здоровым. Но через три дня еда заканчивается, а Валерио кашляет так, что его слышно на площади; и на рассвете Этторе стоит перед управляющим из массерии Валларта прямо, на обеих ногах и объявляет, что готов работать. Порезанная нога пульсирует, словно отбивая барабанную дробь; кость беззвучно взывает к нему. Подходя к группе работников, отправляющихся на ферму, он чувствует на себе взгляд управляющего; он сжимает зубы так, что кажется, челюсть вот-вот треснет, но он не хромает. Проделав половину пути по пыльной дороге, ведущей из Джои, он чувствует, как из открывшейся вновь раны течет струйка теплой крови. Кровь льется ему в ботинок, который становится скользким внутри. Пино нет рядом, его наняли куда-то в другое место, и Этторе оглядывается в поисках дружественного лица, знакомого, кто мог бы дотащить его до дому, если он не сможет идти. Он видит Джанни, одного из старших братьев Ливии, и старается держаться поближе к нему.

Джанни смотрит на ногу Этторе, но ничего не говорит. Он старше Этторе всего на два года, но выглядит взрослее своих лет. У него суровое, даже мрачное лицо. Если Ливия была золотой ржанкой, то Джанни – коршун, молчаливый и зоркий. Он не замедляет шага, чтобы Этторе было легче поспевать за ним.

– Как твои родные, Джанни? – спрашивает Этторе.

Джанни пожимает плечами:

– Выживают. Мать все тоскует по Ливии.

– И я тоже, – осторожно говорит Этторе. Ему трудно представить себе, чтобы Джанни мог тосковать. Для этого необходима мягкость, необходимо сердце, которое будет ныть и болеть от полученной раны. – Ты ничего не слышал? – Он не может удержаться, чтобы не спросить, хотя знает, что Джанни разыскал бы его, если бы что-то выяснил.

Джанни мотает головой:

– Во время жатвы невозможно подслушать, что болтают надсмотрщики.

– Знаю.

Это проще сделать во время молотьбы. А сейчас жнецы разбредаются по полям, тут не поговоришь и не посплетничаешь. Не услышишь, о чем беседуют надсмотрщики или аннароли – те, у кого есть постоянная работа в массериях. Другого пути узнать, кто сделал это с Ливией, не существует. Этторе категорически запрещает себе думать о подробностях этого страшного злодеяния – это невыносимо, это свело бы его с ума. Для крестьян нет иного правосудия, кроме личной мести, так было всегда. Этторе сам не раз слышал, как охранники хвастались своими грязными делишками, и он всегда старался запомнить лицо человека, если не мог выяснить его имени, и передавал услышанное тем, кому следовало. Не исключено, что рано или поздно кто-нибудь окажет подобную услугу и ему. Но прошло уже шесть месяцев, и никто и словом не обмолвился об этом случае. О ней. О тех, кто мог напасть на молоденькую девушку, когда та возвращалась в город с охапкой раздобытого хвороста в переднике. К стыду жителей Апулии, насилие по отношению к женам, дочерям и сестрам здесь повсюду. Бесправные мужчины, раздавленные нуждой и отчаянием, вымещают свой гнев на тех, кто еще бесправнее, даже если они ни в чем не повинны, даже если они любимы, даже если мужчина еще больше ненавидит себя после этого. Но все это остается внутри семьи и никого не касается. Но преднамеренное нападение за пределами дома, да еще такое жестокое, – это касается всех.