Ванора Беннетт - Роковой портрет

— Тсс, жена, — сказал он, одновременно успокаивая и предупреждая ее, делая видимое усилие, чтобы опустить руку, поглаживающую разбитую челюсть.

Он медленно повернулся к ней, обнял за неподвижную талию и на глазах у всех поцеловал в красную сердитую щеку. В каком-то жутком восхищении я смотрела на кровавый след от поцелуя на ее лице и на его распухший, искривленный, уже посиневший с одной стороны рот. Он не обращал внимания на рану, но мне показалось, что испытывал чуть ли не облегчение от всеобщего гнева. С ним ему было легче справиться, чем с горем, чуть не потопившим всех нас. Теперь он выступал в своем собственном зале судебных заседаний, незаметно подведя нас к финалу задуманного им спектакля.

— Это не шутка, а, как я уже сказал, репетиция. Некоторые из вас слишком легкомысленно относятся к нашему положению. — Он обвел всех твердым взглядом, не исключая и госпожи Алисы. — Тем, что с нами может статься, шутить не приходится. Мы действительно бродим в лесу Божьего мрака и слышим рык львов, требующих пищи. Мы можем подвергнуться испытанию в любой момент. Вам всем следует быть готовыми к худшему и встретить свою судьбу с достоинством. — Он был бледен и непоколебим. В его тоне совсем не осталось шутливости. А когда он посмотрел на меня и Джона, все еще пораженно стоявшего на том же месте, в голосе отца зазвучали почти обвинительные нотки. — Я не хочу, чтобы, когда это случится, лились слезы. Не хочу никаких истерик. Я хочу достоинства. Мы должны черпать утешение в сознании того, что Господь все устроит. — Он смягчился и, обойдя Джона, подошел ко мне. — Не лишай меня мужества, Мег. Обещаешь? — Я молча кивнула, настолько переполненная незнакомыми чувствами, что не находила слов. — Да будет так! Спасибо. — Он поклонился и пошел из зала. — Спасибо, что поужинали со мной. — Будничные вежливые слова звучали очень странно. — А сейчас мне нужно работать. Вы меня простите.

Он вышел. Никто не знал, что говорить. Через окно я видела решительно подпрыгивающую в его руках свечу. Он шел к Новому Корпусу. Еда стояла на столе нетронутая. Есть никто не хотел.

— Ладно! — Даже госпоже Алисе не хватало слов. Она посмотрела на слуг расширенными глазами. — Заканчивайте с ужином, — мягко обратилась она к ним и повернулась к нам. — Пойдемте со мной в гостиную, дети.

Мы с облегчением ушли от чужих глаз и возбужденных голосов, раздавшихся за столом прислуги, как только мы встали. В коридоре Джон ободряюще приобнял меня.

— Ну что ж, по крайней мере мы оба навлекли на себя немилость, — прошептал он хоть и в шутку, но глаза его блестели, а нервы оставались натянутыми как струна. Первый признак пробуждения долго подавляемого инстинкта борьбы, который я и не подозревала в таком мягком человеке. — Ты была совершенно права, что заплакала. Но теперь давай успокоимся.

Немного расслабившись, я всхлипнула и, пытаясь подстроиться под его семимильные шаги, выдавила ответную улыбку.

— Спасибо, что вступился за меня… Никто никогда не делал для меня ничего подобного… Ты поранил руку? — спросила я, испытывая гордость за своего защитника и нежность к нему.

Но он не обращал внимания на руку, все еще воодушевленный борьбой.

— Не сейчас. Может, позже. — Он обнажил зубы в незнакомой, стремительной, сверкающей пиратской улыбке.

— Ну вот все и кончилось! — выдохнула госпожа Алиса, когда мы дошли до мирной гостиной, где горел камин, и расселись на стульях, подушках и переговаривались в странном настроении, сочетавшем возбуждение и панику. — Не думала, что он может быть таким жестоким! Я решительно заявляю — он наконец-то сошел с ума!

— Не уверен, — подойдя к ней, сказал Джон. От него исходила вновь обретенная электрическая энергия, и в голосе звучало столько сдержанной властности, что все остальные голоса в гостиной затихли и мы обернулись на него. — Я догадываюсь, зачем он это сделал. Но сначала, — он мягко посмотрел на взволнованную госпожу Алису, — скажите мне, вы знаете, что ему снится?

Казалось, от необходимости отвечать на вопрос ей стало легче. Она сказала, что отец плохо спит уже несколько недель, но до сих пор никто из нас этим не интересовался.

— Это страшно. — Вдруг я заметила синие круги у нее под глазами. — Не знаю, что с ним делать. Он кричит во сне. Просыпается, выпучивает глаза, а постель вся мокрая от пота. Иногда, прежде чем толком проснуться, что-то бормочет. Ужасные вещи. Про палачей. То его вздергивают на дыбу. То приходят с ножами и собираются его потрошить. То он видит, как у него из груди вырывают сердце и машут им у него перед глазами. Но как только светает, он умолкает. Делает вид, будто ничего не происходит. Это все Елизавета Бартон, монахиня. Кентская дева. Ну, вы знаете, эта предсказательница! Он стал таким, проведя у нее целый день. И ни слова не сказал потом, о чем они говорили. Обронил только, что к ней являлся дьявол и порхал вокруг нее как птица. Тогда-то все и началось. Она уже два раза была здесь, все хотела с ним поговорить. Я, конечно, выставила ее. Еще не хватало, чтобы она шлялась по моему дому и будоражила его своими баснями. Но кошмары ему снятся до сих пор.

Мы с Цецилией обменялись потрясенными взглядами, поскольку придерживались скептического мнения лондонцев о кентской деве, считая ее смутьянкой, подстрекательницей и, возможно, мошенницей. Я не могла понять, чем она заинтересовала отца. Это было настолько ниже того уровня католической мистики, который, как я полагала, способен его увлечь. Всю жизнь он воспитывал нас презирать подобные суеверия. Я отвернулась от Цецилии, не желая, чтобы она по взгляду прочла мои мысли, но заметила, как она потихоньку перекрестилась. Госпожа Алиса хотела услышать мнение Джона.

— Как вы думаете, зачем он это сделал? Эту… штуку… сегодня с актерами? — нетерпеливо спросила она. Описав ночные кошмары отца, она почти успокоилась, хотя глаза еще блестели. — Вы сказали, что догадываетесь.

— Он хотел показать нам, что боится, но не мог найти слов, — просто ответил Джон. — В душе он старомодный человек. Он вырос в эпоху, когда все жили на глазах друг у друга, каждый играл свою роль в обществе, и играл прекрасно. Люди плакали, били себя в грудь и обнажали чувства только на подмостках. Пантомимы, крестьянские праздники, маскарады были единственной возможностью немного побунтовать, только там можно было дать себе волю. Вот что я думаю. А теперь он больше не служит обществу, остался наедине со своими мыслями и попался на крючок всем этим ужасам. Он не знает, как о них говорить, и избрал единственно знакомый ему путь приоткрыть нам свои чувства. Он поставил пантомиму.

Все ошеломленно уставились на Джона. Кроме госпожи Алисы. Она кивала, как будто все хорошо поняла. Они с Джоном тоже выросли в эпоху уличных зрелищ.