Ванора Беннетт - Роковой портрет

У него был громкий утробный смех. Кажется, этого человека вовсе не беспокоили всякие неловкости. Он был деловит, приветлив, с большими руками и толстыми расплющенными пальцами — такими руками только и разбирать порошки. Я не очень хорошо разбиралась в живописи, но почувствовала — он отлично владеет своим ремеслом.

Так что по пути от причала к дому я снова вспомнила о солнце, зная, что домашние радостно суетятся вокруг Джона Клемента и рано или поздно мы найдем возможность поговорить. Подле меня скромно шел Ганс Гольбейн, изо всех сил стараясь, чтобы его большая тренога казалась поменьше, а за ним, согнувшись под бременем тюков, тащился тощий лодочник и кудахтал:

— Я думал, лучше взять обоих, коли уж им сюда. Я думал сэкономить им пару монет, миссис.

Мастер Ганс шел рядом со мной, тренога покачивалась у него на плече как невесомая. Я любовалась видом, открывавшимся перед нами, словно увидела все впервые. Было так хорошо идти по своей земле через калитку (не обращая внимания на сторожки с темными замками у ворот; я старалась не заглядывать в окна), чуть вверх, мимо лужаек и клумб, где я вдруг увидела не только увядшие деревья и съежившиеся кусты, но и будущие ягоды, лютики, лилии, левкои, прекрасные плоды капусты, к строгому фасаду красного кирпича на крыльцо, по бокам которого красовались ниши и два ряда окон. У крыльца уже подросли кусты жасмина и жимолости. Мы посадили их в прошлом году, оставив позади лондонскую жизнь и переехав в новый дом, соответствующий выросшему статусу отца. Совсем скоро мы увидим каскады душистых цветов.

— Мой английский плохой, поэтому простите, — сказал мастер Ганс. Он говорил медленно, и собеседник невольно слушал его очень внимательно, но мне понравилось его подвижное, умное лицо, грудной голос, так что все было в порядке. — И это очень красивый дом, — продолжил он. — Тихий. И я вас поздравляю. Вы, наверное, счастливо здесь живете.

Говорить с ним было все равно что есть большую миску теплого супа — крутого бульона с ароматными овощами и мясным запахом; не самое изысканное блюдо, но более здоровое и сытное, чем почти все утонченные кушанья — какие-нибудь павлиньи языки под медовым соусом. Открывая дверь, я лучилась радостью.

— Да. — Я вдруг почувствовала уверенность, чего уже давно не случалось. — Да, мы счастливы. Давайте ваш плащ, поставьте здесь вещи и пойдемте прямо к столу. Вы, должно быть, голодны, — продолжила я. Со стола за деревянными ширмами, откуда раздавалась разноголосица, доносились и запахи еды.

Он помялся и неожиданно смутился.

— Мистрис, простите. Прежде чем мы сядем за стол, я хочу вас спросить. Скажите, как его зовут?

Я рассмеялась и, как мне показалось, весьма твердо ответила:

— О, это старый друг семьи. Его зовут… Джон… Клемент.

Радуясь возможности произнести дорогое имя, я говорила четко, чтобы иностранец смог повторить. Я хотела провести немца в зал, но он задумчиво и озадаченно медлил.

— Джон Клемент, — повторил он. — Я помню это имя. Как-то я рисовал Джона Клемента. Он теперь должен быть моих лет. Это был первый заказ мастера Эразма. Может, то был сын этого человека?

Я опять засмеялась.

— О нет. — Я решительно покачала головой. — У этого Джона Клемента нет сына нашего возраста. Он не женат. Наверное, то был другой человек или вы перепутали имя. Но в любом случае проходите, мастер Ганс. Вы, наверное, не поверите, но моя семья жаждет видеть вас. И я слышу запахи обеда на столе.

— Да. — Он посмотрел на меня и тоже засмеялся. — Вероятно, я ошибся.

Наконец он двинулся за мной; госпожа Алиса отправила его мыть руки, а потом усадила за стол, где стояли большие тарелки с дымящимися жареными кушаньями, дав кучу объяснений, веселых извинений и рекомендаций. Все кланялись и громко, четко артикулировали для иностранца; царило несколько принужденное приподнятое настроение, которое обычно бывает в присутствии незнакомых людей. Госпожа Алиса быстро набросала отцу записку о прибытии долгожданного гостя, а с ним в придачу и второго, неожиданного, и пошла искать посыльного мальчишку. Все были возбуждены, в том числе и астроном Николас Кратцер, который никак не мог заговорить со своим соотечественником по-немецки. Наконец я уселась за стол — свободным оставался только один стул на той же стороне, где сидел Джон Клемент, но в другом конце. Я его почти не видела, какое уж там поговорить. Он сидел между Елизаветой и Маргаритой, и мне было видно только без умолку болтающую за троих, снова разрумянившуюся Елизавету. Пока мы обедали, я не расслышала ни одного его слова — ведь говорили все одновременно. Моим безмолвным визави оказался мастер Гольбейн. Он молча поглощал огромные порции, однако занят был не только тем, что ловко подбирал соус большими ломтями хлеба. Несколько раз художник, задумчиво, будто корова жвачку, жуя хлеб, долго, пристально, внимательно посмотрел на Джона Клемента. Несмотря на все мои заверения, Гольбейн явно все еще думал о своем.

После обеда все разошлись отдохнуть, и на дом опустилась милостивая тишина, как бывало всегда, когда госпожа Алиса уходила вздремнуть. Я спустилась вниз и нашарила плащ и башмаки. Я делала это каждый четверг в шестнадцать часов. Но сейчас мои руки все время нервно поправляли белую горностаевую шапочку, из-под которой выбилось несколько черных прядей. Сердце колотилось. Все совсем не так, как в старые добрые времена. Я понятия не имела, что произойдет. У Джона Клемента нет своей комнаты, откуда он мог появиться, небрежно постукивая пальцами по балясинам, и, тихонько поругиваясь, найти свой плащ. А вдруг в незнакомом ему доме он сейчас вырастет из-под земли и с улыбкой заберет меня? Но куда? Или он вообще все забыл и я буду как дура стоять и ждать, а потом сниму шапочку и вернусь к себе?

Было совсем тихо, но что-то заставило меня обернуться. Из двери, ведущей в часовню, из другого конца большого холла на меня смотрела Елизавета. Значит, это ее взгляд я почувствовала спиной.

— Ого! — Она мерзко блеснула глазами и снова исчезла в освещенном свечами полумраке.

Значит, она помнила. Знала. Я услышала из часовни гнусавый голос ее мужа, бормотавший молитвы, но дверь тут же закрылась. Я сжала губы и решила — меня так просто не собьешь. Но вдруг, стоя у порога в плаще, в котором уже взмокла, всматриваясь в коридор и вверх на галерею в надежде услышать звуки, а их все не было и не было, я почувствовала себя очень одиноко. Может, пройтись но саду? Никто бы не подумал, что я чего-то жду (кроме Елизаветы). Однако при мысли об этом у меня навернулись слезы.

Но тут открылась входная дверь, и я забыла про Елизавету. С шумом ворвалась струя воздуха, солнечный свет, и на меня мягко посмотрели обычно печальные, а теперь веселые глаза.