Сантьяго Мората - Тень фараона

Мне было неловко, потому что, прижимаясь к ней, пахнущей чистой и свежей землей, я пачкал ее, ведь моя кожа была шершавой, запылившейся и потной. Но для нее это было не важно, она смеялась над моим смущением и над тем, что руки у меня дрожат.

Она сняла с меня тунику, развязала мою набедренную повязку и ненадолго застыла, рассматривая мое тело, и с ее лица исчезла уверенная улыбка.

Нефертити смотрела на меня, и ее грустные глаза спрашивали, что же оставило на мне все эти отметины. Она обвела своей маленькой горячей рукой мои многочисленные раны, потрогала шрамы и снова посмотрела мне в глаза с глубокой печалью. Она винила себя в том, что мне пришлось все это пережить.

Я осторожно взял в ладони лицо любимой и поцеловал ее.

Печали больше не было.

Я не мог бы рассказать об акте любви, совершившемся в этой комнате. Сегодня я думаю, что, возможно, порожденная при этом энергия отогнала наших врагов, потому что все пережитое раньше не могло и отдаленно сравниться с этим.

Как в великолепные ночи любви, когда я был рядом с Нефер, наши тела дарили нам наслаждение, так в эту ночь сливались наши души, наши Ка ускользали из тел, соединяясь и обнимая даже пустыню, окружавшую нас, чтобы затем вернуться каждая в свое тело.

Нам отвели не ту комнату, в которой Нефертити жила в последние месяцы, и я мог бы снова отыскать ее, и если бы я вошел в ту, прежнюю, то не узнал бы ее, потому что она была другой без этой женщины. Если рай существует, я был там в моменты слияния с моей богиней, я это знал наверняка. Я понимал теперь причину безумия Эхнатона – очевидно, он достигал с нею того же состояния и тех же высот, что и я. И понимал, что толкнуло Тута на такой чудовищный поступок, почему он взял ее силой.

Когда мы очнулись и вновь обрели способность говорить, еще покрытые испариной, Нефертити придвинулась ко мне.

– Расскажи мне обо всем, – попросила она.

Я так и сделал. Я рассказал ей об обмане моего отца. О том, как он лишил жизни моего лучшего друга и своего лучшего солдата. О том, что чувствовал в бою. А когда я поведал ей о встрече с Джехом, она засмеялась от удовольствия.

Рассказал, сколько усилий потратил на то, чтобы увидеться с ее отцом, что растрогало ее до слез, и о предательстве, сначала со стороны ее брата, а потом – ее отца. Взгляд Нефертити стал суровым.

Я говорил о Туте и о том, что он живет с одной из ее дочерей, о добром Усермонте с его редким чувством справедливости. Рассказал о священных совокуплениях с Нефрет, и она снова засмеялась при виде моего смущения, прощая меня без всякого упрека, и хохотала, когда я пересказывал ей комические сцены перед храмом во время церемонии.

Я вспоминал о времени, проведенном в капе , о благородстве Сура и о путешествии, которое мы с ней совершили, находясь так близко и так далеко друг от друга… О схватке с людьми ее брата, при которой она присутствовала, находясь на расстоянии всего в несколько локтей.

За такое короткое время я наговорил больше, чем за всю жизнь.

А Нефертити не говорила ничего. Только с удовольствием слушала. Она прекрасно понимала, что мне необходимо излить душу, рассказать все без утайки, открыть ей свою правду, которую я столько лет прятал, говорить без уверток, не испытывая ни малейшего недоверия, раскрыть себя, как ребенок, и освободиться от бремени, так давно тяготившего меня… Рассказал о том, как я потерпел неудачу с моим светом, как спутал Эхнатона и ее саму со своей превратно понятой верой, о том, что пытался сказать моей богине о любви раньше и не мог сделать этого. А еще она узнала о том, как нас еле живыми принесли в это селение, что наверняка станет причиной его уничтожения, о том, что я в ответе за смерть Сура, за неудавшуюся карьеру Усермонта, за свое постоянное простодушное попадание в ловушки…

Не произнеся ни слова, она освободила меня от всех этих тягот. Да, стоило пройти через все, что со мной случалось, ради этого момента.

Я ощутил себя воскресшим, без чувства вины, преисполненный покоя и совершенно счастливый впервые в жизни. Не однодневным счастьем, подобно благоухающему после дождя цветку, а спокойствием, которое дает чистая совесть и осознание того, что больше никогда не переживешь момента лучше этого. Да, это была кульминационная точка в моей жизни, и поэтому я мог без сожаления умереть, осознавая, что больше не хочу ничего. Я упивался каждым оставшимся мгновением рядом с ней. По сравнению с этим восхитительным расслабленным состоянием блекли ощущения, испытанные в детстве во время прогулки по Нилу вместе с Тутом.

Мы оба наслаждались этими ощущениями, пока сон не одолел нас.

Это был глубокий оздоровляющий сон, а не, пусть и приятное, забытье в пустыне, и не мой беспокойный сон с непреходящим ощущением опасности, и ничто не могло помешать мне вкусить его сладость.

– Просыпайтесь!

Внезапный и грубый переход от сладостного и глубокого сна к реальности был таким резким, что казалось, голова вот-вот разлетится.

Чьи-то руки безжалостно трясли меня. Я открыл глаза. Нефертити стояла рядом, одетая. Я улыбнулся ей.

Какой-то паренек тянул меня за руку с такой силой, что было больно.

– На нас напали!

Я не был к этому готов. Мне казалось, что все происшедшее до этой ночи было дурным сном, который Нефертити превратила в чудесное отдохновение.

Но парень продолжал кричать.

Я смотрел на свою женщину, которая теперь могла находиться рядом со мной с полным правом перед богами и людьми, и продолжал нежно улыбаться ей.

Она, хотя и опечаленная, держалась уверенно. Ее глаза призывали меня защитить ее… И не только ее, но и все селение.

Наше селение.

Я кивнул и стал одеваться. Мне принесли мое оружие и доспех, в который я облачился привычными, столько раз повторенными движениями на глазах у моей женщины с твердым взглядом.

Я смотрел на нее, пока не вышел из комнаты. Мне нужно было ощутить ярость. Глубочайший гнев. Я распахнул двери моего Ка дикому зверю или демоническому духу, который завладевал мной, когда я сражался.

Я хотел, чтобы она это видела. Чтобы знала, на что я способен, защищая ее. Чтобы она отметила твердость моего взгляда и понимала, какую жестокость я могу носить в себе. Чтобы знала: все, через что я прошел, все эти тренировки, циничное искусство войны, холод, который появился в моем сердце из‑за пережитых предательств, печаль, чувство вины и страха, люди, которых я потерял, – все это слилось воедино в этот момент, и я готов был отдать жизнь, чтобы спасти ее.

Последний взгляд – и я вышел, моментально заставив себя стереть из памяти ее лицо и воспоминания о благословенной ночи, поскольку мне нужно было собрать всю свою ярость, а нанести хоть один меткий удар, сохраняя ее чарующий образ в моем Ка , для меня было невозможно.