Сантьяго Мората - Тень фараона

Мы пустились с места в галоп. Вскоре мы миновали селение, которое мне так нелегко было покинуть несколько дней назад, и я различил вдалеке храм Нефрет. Я молча помолился за нее, желая ей удачи.

Мой спутник почти не разговаривал со мной, что было приятно. Когда мы замечали, что лошади устали, то меняли их на свежих.

Через несколько часов мы остановились отдохнуть. Нахтмин лег спать, а я размышлял, позволив ночи наполнять меня надеждой и энергией.

Если бы Хоремхеб узнал от меня, где находится Нефертити, селение уже было бы стерто с лица земли, а она оказалась бы в его власти или мертва.

Единственной надеждой было то, что даже я сам не знал точно, где находится это селение, и если мои указания были неточны, поскольку я плохо соображал под действием снадобья, возможно, они еще не обнаружили его. Но это была лишь слабая надежда, потому что мой отец способен прочесать пустыню вдоль и поперек, если будет уверен, что таким образом получит столь драгоценный товар для сделки.

Я успокаивал себя тем, что она была нужна ему живой, чтобы передать ее Темным или даже самому Туту. Но это было иллюзорное утешение, потому что я знал, что у моей царицы хватит решимости расстаться с жизнью, чтобы снова не оказаться в руках своего пасынка.

Легкое прикосновение к моему плечу прервало мои размышления.

– Ты не отдыхал?

– Отдыхал. Мне не обязательно спать, чтобы отдохнуть. Пустыня и ночь дают мне силы.

– Они нам понадобятся.

– Зачем ты это говоришь?

– Ты же знаешь, что в любом случае будет схватка.

– Не понимаю, почему ты так считаешь.

– Не будь наивен! Если они ее увезли, нам придется ее искать, а если мы окажемся там раньше…

– Тогда что?

– Твой отец – старый лис. Он мог наврать тебе и устроить все это, чтобы ты его привел к ней.

– Я не знаю этого! Не знаю, говорил ли я что-то или не говорил. Но лучше сделать то, что будет на моей совести, чем ничего не делать.

– А мы не можем?..

Я выпрямился.

– Что? Вступить в переговоры? – возмутился я. – Это твоя идея или твоего отца? Убирайся! Уходи! Ты мне не нужен!

– Я дал слово!

– Я освобождаю тебя от него, если ты так скоро меняешь планы.

– Я последую за тобой! – упрямо сказал он.

Я выплюнул свою реплику:

– Да. И сделаешь это только потому, что со мной ты до какого-то момента в большей безопасности, чем оставаясь с собственным отцом. Для тебя не представляют ценности ни твоя сестра, ни твой отец. Ты хочешь спастись, чтобы сохранить себя для царствования. – Я схватил его за горло. – Но послушай хорошенько, гадюка! Если, как ты говоришь, предстоит схватка, я буду так же пристально следить за твоими передвижениями, как и за маневрами врагов, и, клянусь твоими самыми священными богами, мне ничего не стоит перерезать тебе горло, если у меня появятся хоть малейшие сомнения относительно тебя.

Он вывернулся, заметно было, что он в бешенстве.

– Я буду честно биться! Но это ты втягиваешь нас в схватку.

– Несомненно. И в первый раз действую ради себя самого, не служа никому. Пора в путь.

И мы поскакали дальше, а я раздумывал над словами Нахтмина, злобными, соответственно его нраву, но справедливыми. Это была та правда, которую я таил от себя самого, но я не мог верить своему отцу больше, чем Эйе, Туту или самим Темным.

Если ее еще не увезли, а я действительно сообщил отцу о ее местонахождении, сейчас он уже направил своих людей за ней. Первое более вероятно, чем второе, и тем не менее…

Вдруг у меня зародилась мысль, омрачив мою душу, как густая тина, которую иногда приносит Нил во время подъема воды. Мысль была трусливой и подлой, но ничуть не хуже того, как со мной обращались все эти люди. У меня появился весомый довод для переговоров как с Темными, так и с Хоремхебом, и возможность использовать Эйе.

У меня был Нахтмин.

Так вот почему Эйе решил сыграть на моих чувствах, назвав меня своим сыном и братом Нахтмина: он не желал, чтобы мне пришла в голову эта идея!

Во мне что-то противилось этому. Мне показалось, то был голос Эхнатона, который, несмотря на некоторые свои промахи, был благороден сердцем и никогда не допустил бы, чтобы был причинен вред одному из детей капа , сыну его тестя и брату его царицы.

Я посмотрел на небо. Я всегда задавался вопросом, упрекает ли меня Эхнатон за то, что я любил его жену телесной любовью. Хотя Эхнатон относился весьма снисходительно к тому, что касалось плотских отношений, и его любовницы и младшие жены ни для кого не были тайной, и хотя Нефертити имела те же права, я никогда не знал, пользовалась ли она ими, что было бы удивительно, принимая во внимание физический недостаток ее мужа. Возможно, у нее в качестве любовника был только этот проклятый амулет местной богини, Хатхор, которую она просила помочь ей зачать сына. Я всегда спрашивал себя, как бы все обернулось, если бы мы не увидели ту сцену. Хотя я полагаю, что многое изменилось бы, я не могу не связывать этот амулет с бедами, постигшими многих.

Мне представлялось, что, как бы далеко ни находился теперь Эхнатон, он бы проявил себя, чтобы избежать бесчестия, то есть использования Нахтмина в качестве довода в переговорах, если бы моя телесная связь с Нефертити его разгневала, проявил бы со всей горячностью, которую он продемонстрировал бы по отношению ко мне, не только чтобы ниспослать мне опасности и печали, а для того, чтобы было абсолютно ясно, кто на самом деле виновен. Но нет. Каким-то образом Эхнатон одобрял мое поведение.

Логично было бы думать, что без физической связи со своим больным телом и уже не подчиняясь учениям и теориям, свободный от отцовских пороков, его дух развился и расцвел, как папирус, чего не могло случиться при жизни. В конце концов, он должен быть счастлив, что царица любима, что за ней ухаживают, как она того заслуживает.

Я решил, что не стану использовать Нахтмина. Я вознес благодарность Эхнатону и попросил у него помощи, потому что, раз я отказывался от такого преимущества, ситуация усложнялась, поэтому мне показалось справедливым попросить о помощи.

Я посмотрел на своего спутника. Теперь, когда совесть моя была чиста, я чувствовал себя спокойнее.

Подлость для меня была неприемлема, да и Нахтмин был не дурак. Он, возможно, понял это по выражению моего лица, менее гневному и менее виноватому, хотя мог этому и не поверить, поскольку, скорее всего, для него, как и для его отца, подлость была приемлема, ведь каждый из них уже предавал меня.

Наше путешествие продолжалось. Мы почти не разговаривали друг с другом. Оба мы были солдатами, а значит, могли стойко переносить трудности. Мы ограничивались остановками, необходимыми для отдыха лошадей, более частыми по мере нашего продвижения, потому что лошадям было все сложнее преодолевать холмы и скальные выступы.