Николь Фосселер - Шелк аравийской ночи

– Это мальчик.

Недоверчиво рассматривая малыша, Майя осторожно погладила его дрожащим пальцем по щеке. Головка тут же повернулась в ее сторону. Майя инстинктивно прижала к себе ребенка, положила поближе к груди и сдернула вырез ночной рубашки.

– Детка, ты же не будешь, это неприли…

– Оставь ее, Марта!

– Но она не должна… На платьях навсегда останутся пятна…

– Боже мой, Марта, не будь же такой! Лучше помоги своей девочке!

Марта Гринвуд до последней минуты надеялась, что дочь к ней прислушается и найдет ребенку кормилицу, но теперь покорилась судьбе и показала Майе, как приложить новорожденного к груди, и это растрогало ее сильнее, чем она могла предположить.

Майя вздохнула, когда встретились бутончик детского рта и темная вершина ее набухшей груди. Начав сосать, ребенок причинил ей жгучую боль, рефлекторно присосавшись к ее телу в охоте за первыми каплями жидкости, предваряющей настоящее молоко. Она изумленно разглядывала лицо, морщинистую ручку с крохотной, но совершенной ладошкой, пальчиками с перламутровыми ноготками. Нежно провела свободной рукой по мокрым густым темным волосикам, прилипшим к головке. «Вот и он. Мой сын. Твой сын, Рашид аль-Шахин…»

Смеясь и плача одновременно, Майя в изнеможении откинула голову и закрыла глаза.

Марта Гринвуд устало плелась вниз по лестнице. Камин в салоне давно потух, лампы догорали. Но серебристое сияние окна с раздвинутыми занавесками обозначило контуры черной тени у подоконника – силуэт ее мужа.

Платье Марты было измято, запачкано и пропиталось потом. Из прически выбились пряди, прилипли к щекам и просто свисали, но она этого не замечала.

От шуршания юбок проснулась Ангелина, которая спала на диване, свернувшись калачиком.

– Родился?

Мать кивнула, и она тут же вскочила, но Марта схватила дочь за руку.

– Тебе не следует на это смотреть. Подожди, пока все уберут и…

Но Ангелина вырвалась и побежала наверх. Марта вслушалась в утреннюю тишину дома и довольно улыбнулась, услышав настойчивый шепот Хазель, низкий голос доктора Саймондса, потом наконец хлопок двери и негодующее бормотание в коридоре.

Ее супруг неподвижно стоял у окна и смотрел, как наступает день. Воскресенье. Колокола Святого Эгидия усердно звонили, словно приветствовали дитя, родившееся на свет в Блэкхолле девятого марта 1856 года. Марта благодарила Бога, что дом построен так прочно. Потому что Джеральд сжимал оконную раму с такой силой, что в менее прочном здании она, без сомнения, давно бы слетела. Марта подошла к мужу и положила руку ему на плечо.

– Это мальчик, Джеральд. Они оба в добром здравии.

Он, казалось, не услышал ее, даже не шевельнулся. Она хотела повторить свои слова, но услышала его шепот:

– Так же я стоял и на Тюрл-стрит, ждал и молился. За… за Джонатана – еще нет. Но когда ты лежала со схватками – из-за мальчика и обеих девочек.

Он сглотнул и продолжил, с трудом подбирая слова:

– Я тебе тогда не рассказывал, потому что не хотел напугать. Но Эмма… Эмма умерла после родов. Мертворожденная девочка, и две недели спустя Эмма проиграла в борьбе с родильной горячкой. Я никогда тебе не рассказывал, потому что мне так хотелось дочь. К… К сыну, который у меня уже был.

Марта молчала, она не хотела перебивать Джеральда и не знала, что ответить. Сегодняшняя ночь пробудила в ней воспоминания о трех родах, которые она пережила и вытерпела сама. Сын, которого им пришлось похоронить слишком рано, и две дочери, одна из которых сама родила сегодня ребенка. «Благословенна каждая секунда мучений!» И, без сомнений, она бы вновь пошла на муки, если бы могла воскресить этим своего пасынка.

– После… После того как у нас забрали Джонатана, – продолжил Джеральд, глубоко вздохнув, – я боялся потерять и Майю. Мою красивую, умную, упрямую девочку.

– Нашу, – поправила его Марта, – мы не потеряем нашу девочку. О, Джеральд, она была такой храброй! Майя такая сильная и крепкая – и силы ее не оставят, даже если она произведет на свет еще десяток таких же прекрасных малышей!

Ее голос дрожал.

Джеральд повернулся к жене. На ее щеках сияли первые лучи наступающего дня. Он притянул ее в свои объятья, и Марта Гринвуд заплакала у него на плече.

– Проснись! Эй, проснись!

Его веки настолько отяжелели, что он не мог их поднять. Но трясущая его рука и зовущий голос не давали покоя. Стиснув зубы, он открыл глаза и сощурил их от яркого света факелов. Он привык к темноте.

– Проснись!

Застонав, он еще раз попытался прийти в себя, моргая от яркого света. Повсюду золотое сияние. Над ним, вокруг него. Правая рука вцепилась в землю, схватила горячий, бархатистый порошок. Он услышал шипение ветра, ставшее колыбельной. Губы раскрылись, растянулись в улыбку. Значит, вот он – Ахира, загробный мир! Но это не рай, нет, не для него. Не цветущий сад с ручьями и прохладной водой, молоком и медом, полный финиковых пальм и гранатовых деревьев, обещанный Святым Писанием каждому, кто вел праведную жизнь. Но и не ад, обитель проклятых, которые питали там вечно горящий огонь, – им подавали еду и напитки из расплавленного металла и одевали в одежду из жидкой меди. На измученном лице появилась улыбка. Нет, он еще не прибыл ни в одно из мест вечного воздаяния. Аллах в бесконечном милосердии отправил его в Аараф , междумирье, пока не решится, займет ли он место в Аду или в Раю . « Значит, Аллах видел, что почти все свои ошибки я совершил во имя справедливости. Хвала Аллаху!»

– Ты можешь встать? – спросил голос.

Он послушно повернулся на левый бок и вздрогнул от боли, пронзившей суставы и сухожилия. Но он испытывал и бо́льшую боль – до этого. Прищурившись, он вгляделся туда, откуда исходил голос. Над ним склонилась черная фигура в пламенном ореоле. Это Малак, ангел Аллаха? Если так – ангелы обладают чертами людей, которые были рядом с ним на земле, с той же мимикой, с тем же голосом.

– Салим? – не веря глазам, прохрипел Рашид.

– Мархаба, добро пожаловать, – ответил Салим с широкой улыбкой.

– Где… где мы?

– На окраине Аль-Римала. Три дня пути от Ижара.

Рашид оперся правой рукой о песок и сел, ощупал покрытые струпьями бедра и красные ссадины на ногах ниже колен. Пальцы на ногах были багрового или желтого цвета. Что-то раскаленное и что-то прохладное щекотало шею и тихо звенело. Левая рука была закреплена под прямым углом перевязью из белой ткани, испачканной кровью, белой, как и длинное одеяние, надетое на него, которое он сейчас рассматривал, наморщив лоб.

– Ты больше не аль-Шахин, – хриплым голосом пояснил Салим, – так решили старейшины, мне сообщил Али.

Рашид молча кивнул. Другого он и не ожидал. Того, кто пятнал честь племени и подвергал его позору, могли изгнать. В стране, где жизнь определялась множеством законов и родовой принадлежностью, это было смерти подобно. Теперь каждый мог поступать с Рашидом как вздумается, даже убить его, не боясь отмщения племени. У Рашида больше не было права ступать на территорию других племен или просить у них о защите. Он был свободен, как птица. Хотя он знал, что решение старейшин об изгнании было милосерднее, чем позволение вернуться. Он получил бы клеймо позора и влачил бы жалкое существование, сожалея, что еще жив. Без винтовки, без меча, без своей джамбии , преподнесенной отцом, когда его сын вступил в круг мужчин. Но самый большой стыд – смотреть в глаза своим людям, для которых он так долго был предводителем и примером, стать их заключенным, лишенным чести, преисполненным вины. Большего падения для воина и представить нельзя. Рашид пережил его, когда подъехал на окраине Аль-Римала к своим людям и людям султана, чтобы сдаться в их руки. Стать из гордого воина позорным преступником.