Элизабет Чедвик - Зимняя корона

– Так-то, – выдохнул Генрих, часто дыша и продолжая двигать бедрами. – Ты еще вполне подходишь для этого дела, хотя зачать уже не можешь. Но когда я смотрю на сыновей, которых ты подарила мне, а потом настроила против меня, я все же думаю, что это благословение. – Он вышел из нее так резко, что ей показалось – нутро выворачивается наружу. – Мы еще поговорим, – сказал Генрих, поднимаясь с тюфяка и оправляя одежду, – но пока я должен покинуть тебя, чтобы ты могла осознать свои ошибки. – Он вплотную приблизил свое лицо к ее лицу и схватил за подбородок. – Скажи спасибо, что я не избил тебя, безмозглая женщина, и не посадил в подземную темницу. Но запомни: пока я жив, не видать тебе Аквитании. Ты предала меня, и за это я никогда тебя не прощу.

После того как он ушел, Алиенора долго лежала на подстилке, дыша осторожно, чтобы не разрыдаться. Между ног все горело, ей казалось, что излившееся в нее семя оскверняет ее, хотя когда-то она жаждала его принять. Генрих совершил этот отвратительный акт, это насилие, чтобы показать ей, что он победитель, всемогущий король в полном расцвете мужской силы, а она – в его власти.

Алиенора поклялась держать наготове оружие – на случай, если он дотронется до нее еще раз. Например, можно проткнуть ему горло шпилькой. Одному из них не жить. Она надеялась, что сыновья поймут скрытый намек, содержащийся в ее письмах, и не сложат оружия. А если не поймут? Будет ли это означать, что они невысокого мнения о ней? С какой бы стороны она ни рассматривала создавшееся положение, будущее представлялось безрадостным. Однако хватит об этом. Если ломать себе голову и дальше, можно закончить, как Петронилла: лишиться рассудка из-за мужского коварства и вероломства.

Фалез, июль 1174 года

Алиенора давно потеряла счет дням. Из Шинона Генрих отправил ее в Фалез и снова посадил под замок в верхних покоях главной башни, и единственной связью с внешним миром были навещавшие ее священники, которых Генрих каждый раз выбирал по своему усмотрению. Но разговаривать о том, что происходит за пределами крепостных стен, ей не дозволялось. Если она задавала вопросы, то получала лишь ничего не значащий ответ, а то и вовсе никакого. Караульные менялись каждые два дня, чтобы они не успевали проникнуться сочувствием к пленнице. Алиенора опасалась, что и в самом деле сойдет с ума, ведь она не создана для уединенной жизни.

Заниматься рукоделием ей запрещалось, но в качестве наказания королева шила рубашки для больных проказой бедняков, простые, без вышивки, и имела дело лишь с льняным холстом и грубыми нитками. Это было хуже, чем жизнь в монастыре. Монашки хотя бы выходят на улицу, а Алиенора была заключена в четырех стенах с узким окошком и не видела ничего, кроме лоскутка неба.

Генрих больше не посещал ее, она благодарила за это Бога, но все время боялась, что рано или поздно супруг явится. В кошмарных снах Алиенора видела, как распахивается дверь и он стоит на пороге, готовый стереть ее в порошок. А еще поначалу ей снилось, что сыновья, разгромив отца, приходят отворить ее темницу. Но дни шли за днями, зима сменила лето, ничего не происходило, и постепенно эти грезы потускнели и сделались такими же блеклыми, как материя, над которой она корпела при скудном свете, проникающем из крошечного окна. День да ночь, сутки прочь, стежок за стежком, шьет она одежду для людей, которых никогда не узнает. Руки ее огрубели без мазей и ароматных масел, и одевалась она в такую же дерюгу, как и те, что шила. Вся ее жизнь заключена в сумрачной комнате, сером полотне, и будущее не сулит ничего, кроме перспективы слиться с этим бесцветным фоном и уйти в небытие.

Не имея под рукой ни писца, ни денег, чтобы отправлять послания, королева писала детям мысленно, пока работала. Многие из этих писем были проникнуты любовью и печалью, а иной раз она изливала в них злобу на жизнь, на обстоятельства, которые довели ее до столь жалкого существования. А потом ненавидела себя за такие размышления.

Никакие распри и баталии не сравнятся с положением человека, лишенного собеседника, всеми забытого и приговоренного к этому холщово-стежковому прозябанию. Это помещение было ничуть не лучше подземной тюрьмы.

Чтобы сохранить физическую силу, она взяла за правило энергично ходить по комнате в перерывах между шитьем, но когда металась по своей темнице от стены к стене, что-то бормоча себе под нос, это слишком живо напоминало ей привычку Генриха мерить шагами помещение и распаляло ее злость.

Однажды утром, услышав приближающиеся шаги и гомон голосов, Алиенора вскочила на ноги, схватила иглу и вперилась взглядом в дверь. Но когда в замке прогремел ключ, королева с удивлением увидела Изабеллу, обнимающую обеими руками Иоанна и Иоанну, стоящих по бокам от нее. Слезы обожгли ей глаза и полились потоком. Иоанна подбежала к матери с криком «Мама!» и обняла ее, прижала лицо к пустоте пониже ее сердца. Более сдержанный Иоанн тоже подошел, но подождал, пока Алиенора не протянула к нему руки и не привлекла к себе. Она ощущала под своими ладонями их волосы, нежную кожу, хрупкие тела. Боже мой! Боже мой!

– О, я так соскучилась по вас! – Голос ее надломился. – Так соскучилась!

– Папа говорит, ты должна усвоить урок, – произнес Иоанн, пристально взглянув на нее. – И что будет держать тебя в башне за то, что ты сделала, а еще говорит: вот как поступают с предателями!

Изабелла всхлипнула и, простирая к подруге руки, сделала шаг вперед.

Слова сына как хлыстом стегнули Алиенору. Так, значит, Генрих настраивает против нее младших детей и использует их, чтобы посильнее ее ударить.

– Тебе не следует верить всему, что говорит твой отец, – сказала Алиенора, пытаясь совладать с гневом. – Это не всегда правда. Что бы ни произошло, я люблю тебя безгранично. – Она выдавила сквозь слезы улыбку и коснулась носа каждого ребенка, чтобы подчеркнуть сказанное.

– Но ведь это правда, что ты в тюрьме. – Иоанн оглядел голые стены и убогую обстановку.

– Но не навсегда, – ответила Алиенора. – И я не предательница… Идите-ка погрейтесь у огня, пока я говорю с вашей тетей.

Дети рука об руку, серьезно, как маленькие взрослые, отошли к очагу. Алиенора повернулась к Изабелле и бросилась ей в объятия с таким отчаянием, с каким утопающий хватается за борт лодки.

– Он замуровал меня живьем, – тихо всхлипывала она, уткнувшись в плечо Изабеллы. – С тем же успехом мог выколоть мне глаза, потому что я здесь как слепая. Ко мне никто не приходит, кроме священника.

Изабелла крепко прижала к себе подругу:

– Я бы пришла к вам много раньше, но король не позволял мне. Его невозможно умилостивить. Он изменился до неузнаваемости.