Элизабет Чедвик - Зимняя корона

– Ловко придумано, – отвечала Алиенора; она не скупилась на похвалу там, где это нужно.

– Бретань все-таки не то же, что Ирландия, – согласился он. – Теперь надо найти такое же удачное место для младшего брата короля.

Алиенора удивилась: не слишком ли широкие полномочия Генрих возложил на Бекета? Конечно, если у тебя есть собака, зачем лаять самому, но, с другой стороны, нельзя же допускать, чтобы животное главенствовало над хозяином.

Алиенора взглянула на юношу, упомянутого Бекетом. Вильгельм стоял в группе молодых рыцарей, притворяясь, что заинтересован разговором, но находил время, чтобы обвести не знающим праздности взглядом зал, все приметить, все оценить. Алиенора не особенно любила рыжего младшего брата Генриха, но он представлял меньшую опасность, чем Жоффруа; к тому же ему только двадцать лет, и пока неизвестно, что из него выйдет. Он заметил, что королева рассматривает его, и почтительно снял берет. Алиенора ответила легким наклоном головы, и Вильгельм отвел взгляд.

К Алиеноре подошел Амлен, расцеловал ее в обе щеки, взял ее руки в свои и, не смущаясь, взглянул ей в лицо.

– Примите мои соболезнования в связи со смертью Вилла, – проговорил он. – Не могу представить, каково это – пережить смерть сына, тем более что мальчик был так дорог вам и Генриху.

У Алиеноры перехватило дыхание, и слезы подступили к горлу из-за того, что брат Генриха упомянул Вилла, а сам Генрих нет.

– Да, вы не можете представить, но благодарю вас за участие, – ответила она. Глубоко вздохнув, Алиенора взяла себя в руки. – Что вы скажете о Генрихе? Он ни разу даже не произнес имени Вилла.

Амлен бросил взгляд через зал. Генрих беседовал с гофмейстером Алиеноры Вареном Фицгерольдом.

– Он не говорит об этом с нами, – сказал Амлен, покачивая головой. – И мы не навязываемся с утешениями, потому что Генрих или приходит в бешенство, или, как вы видели сегодня, полностью уходит в другие заботы. Он силится не думать об этом, потому что иначе потеряет присутствие духа.

– И он винит во всем, что произошло, меня. Я это знаю.

Амлен растерянно посмотрел на Алиенору:

– Никто не скажет точно, что думает и чувствует мой брат; даже самые близкие к нему люди не могут проникнуть в его мысли. – Он коснулся руки королевы. – Что я знаю наверняка, так это то, что он рад видеть вас и детей. Будем надеяться, это благотворно на него повлияет.

– Вы очень добры, – произнесла Алиенора с усталой улыбкой.

– Я просто говорю как есть. Он скучал по вас; в вашем присутствии брат быстрее залечит раны, которые зализывал в одиночестве.

В этом Алиенора не была уверена. Помолчав, она сказала:

– Я привезла ему сына, рожденного от любовницы. Амлен, мне нужен мудрый совет.

Амлен насторожился:

– Я вырос в семье отца, а Эмму отправили в Фонтевро. Императрице не было до нас обоих дела, но она всегда была справедлива к нам, может быть, даже больше, чем к нашему отцу. И я уважаю ее за это.

– А как вы себя чувствовали среди других детей?

Он пожал плечами:

– Я презирал Генриха за то, что все привилегии доставались ему, хотя старший сын я, а когда у отца появились другие законные отпрыски, совсем ожесточился. Мне, как побочному сыну, предназначено было всегда оставаться на вторых ролях. Каждую ночь я лежал в постели и злился на судьбу, но, повзрослев, увидел преимущества своего положения. Что ж, мне никогда не стать ни королем, ни графом. Полно, да надо ли мне это в самом деле? Я играю видную роль при дворе, служу на благо семьи и получаю солидное вознаграждение. Я довольно важная фигура в раскинутой Генрихом паутине, но мне не нужно ни плести нити политики, ни беспокоиться о том, чтобы мухи попали в сеть.

Алиенора улыбнулась этому сравнению и поцеловала Амлена в щеку.

– Вы дали мне пищу для размышления, – сказала она. – Спасибо.

И все же Джеффри следует готовить к церковному поприщу.

Генрих закинул ноги на кровать и разматывал обмотки. Супруги наконец уединились. Алиенора опасалась, что муж, чтобы не оставаться с нею с глазу на глаз, устроится на ночь у какой-нибудь девицы, но он охотно явился в спальню.

Сняв кольца и сложив их в эмалевую шкатулку, она произнесла:

– У тебя ни минуты свободной, ты так и не сказал мне, как сам поживаешь.

Он сосредоточенно продолжал раздеваться.

– О чем ты? У меня все хорошо, разве не видно? Не стоит беспокоиться.

– Нет, Генрих, я беспокоюсь. Ты отказываешься говорить о Вилле, как будто его на свете не было, и чем больше ты молчишь о нем, тем глубже рана. Но она никогда не заживет, сколько повязок ни накладывай. – Она вплотную приблизилась к нему, заставляя его поднять глаза.

Генрих со вздохом бросил одежду на пол.

– Без толку говорить об этом. Его не вернешь, – грубо отрезал он и притянул ее к себе. – Лучше позаботиться о будущем. И о новой жизни, которую мы породим.

– Генрих…

– Ни слова больше. – Муж приложил указательный палец к ее губам. – Я сказал, довольно об этом! – Он припал к ее губам, заставляя замолчать.

Потом он увлек ее на кровать и любил ее долго и неторопливо. Алиенора стонала и вскрикивала под ним, по мере того как первые проблески ощущений превращались в острое, почти мучительное наслаждение. Вонзив ногти в его плечи, она раскрылась ему навстречу. Генрих прижал Алиенору к постели и вонзался в нее толчками, пока не исторг семя. Алиенору радовала его неистовость и жаркое биение внутри ее тела, потому что она жаждала снова зачать сына, а чтобы это произошло, мужское семя должно победить женское.

Генрих еще дважды за ночь приступал к ней и потом, окончательно опустошенный, заснул, свернувшись рядом с ней и обнимая ее. Последнее, что он пробормотал, прежде чем его сморила усталость, было:

– Я не шучу. Больше ни слова. Мы никогда не станем говорить об этом.

Алиенора лежала, поджав ноги, на своей половине кровати и чувствовала себя глубоко несчастной. Генрих думает, что, обходя смерть сына молчанием, он расчищает дорогу взаимности между ними, на самом же деле лишь присыпает камни землей. Если он не позволит ей упоминать об этом, то как ей справиться с грузом боли и угрызений совести и как он сам справится со своим? Они просто будут брести по этой каменистой дороге, сгибаясь под тяжестью своей ноши, пока та наконец не свалит их.

Бордо, Рождество 1156 года

Утром с неба посыпалась редкая мелкая крупа и словно бы измельченным сахаром покрыла коньки крыш и верхушки башен. Темные следы испещрили внутренний двор замка Омбриер – недолговечные отпечатки чьих-то ног, ходивших туда и обратно между хозяйственными строениями.

– Когда я была маленькой, нас всегда привозили сюда на лето, – сказала Алиенора Изабелле. Они прогуливались под руку в сгущавшихся сумерках, закутанные в теплые, подбитые мехом плащи. – Мы играли в саду, а иногда учились в тени вон тех деревьев.