Анастасия Туманова - Мы были юны, мы любили

– Любишь! [37]– в тон ей ответил Илья, и они рассмеялись. Аметисты закачались по обе стороны лица Насти, бросая на ее смуглую кожу россыпи розовых искр, ярко оттеняя улыбку, и, медленно вставая из-за стола, Илья подумал: никакие шрамы, никакие борозды ее не портят. Все равно царица. Все равно лучше всех.

Когда они уже лежали в постели, Илья привычно потянул было на себя жену, но Настя удержала его руку:

– Знаешь… лучше не надо пока. А то все может быть. – И торопливо добавила: – Стеха так сказала.

– Да? И сколько теперь вот так? – испугался Илья.

– Недолго, не беспокойся. – Настя улыбнулась, в темноте смутно блеснули ее зубы. – Я скажу, когда можно.

– Ну, ладно. – Илья обнял жену, подождал, пока она устроится поудобнее на его плече, прислушался к тому, как свистит и скребется в печной трубе ветер. Глаза закрывались сами собой. Уже засыпая, он вдруг вспомнил Лушку, сквозь дрему подумал: как сговорились они с Настькой в один день тяжелыми объявиться… И заснул.

Настя не спала. Сначала она долго лежала неподвижно, глядя в черный потолок, потом, высвободившись из-под руки мужа, встала. Илья проворчал что-то во сне, перевернулся на живот, и Настя прикрыла мужа одеялом. Стянула со спинки кровати шаль, закутала плечи, подошла к столу, села. Осторожно зажгла свечу и, отгородив ее чугунком, чтобы свет не падал на кровать, придвинула к себе зеркало.

Врет он или нет? Или вправду красивая она еще? Из темной глубины стекла на Настю смотрели собственные встревоженные глаза, снова наполняющиеся слезами. Она слегка повернула голову, и в свете свечи отчетливо выступили шрамы на левой щеке, кажущиеся сейчас еще глубже, еще безобразнее. Настя закрыла лицо руками, вновь содрогаясь при воспоминании о той душной грозовой ночи, когда она неслась по пустой дороге к оврагу, из которого слышались крики и брань, когда скатывалась в сырую щель, обдирая руки и колени, когда кричала, задыхаясь: «Не трогайте, ради Христа, люди добрые…» Знать бы тогда… Знать бы, что ни тяжесть кочевья, ни шрамы на лице, ни боли, мучившие ее после больницы до сих пор, – ничего даже рядом не стоит с той болью, которую она почувствовала сегодня, когда днем к ней заявилась жена Мишки Хохадо.

Настя не любила Фешку: ей не нравились ни слишком громкий, гортанный голос Мишкиной жены, ни ее рябое наглое лицо, ни привычка собирать сплетни и выбалтывать то, что было и чего не было, на каждом углу. Половина скандалов в таборе случалась из-за этой носатой, похожей на дятла цыганки с вечно растрепанными волосами, неряшливо выбивающимися из-под платка, и Насте не хотелось попадаться ей на язык. В открытую они ни разу не ссорились, но Настя чувствовала, что тоже не нравится Фешке, и поэтому очень удивилась, когда увидела ее на своем дворе. Фешка вошла в дом без приглашения и прямо с порога закричала:

– А твой-то, дорогая моя, знаешь, к кому бегает?! Да ты сядь, сядь, брильянтовая, а то ноги откажут! Сядь! Слушай! Своими глазами, вот своими собственными глазами эту потаскуху видала!

Через минуту Настя перестала понимать смысл Фешкиных слов: в голове словно встал плотный туман, в котором застревали звуки. Фешка, не замечая этого, говорила и говорила, с нарочитым негодованием взмахивала костлявыми руками, тыкала пальцем куда-то на улицу, а Настя смотрела в окно, за которым густо падал снег, теребила бахрому шали и с отчаянием думала: вот сейчас она упадет в обморок, и вечером об этом будут болтать все цыгане…

Фешка подозрительно вглядывалась в лицо городской жены Смоляко, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, та, как самая распоследняя дура, закричит, заревет и потребует сию же минуту сказать, где живет шлюха-разлучница. Фешка рассчитывала нынче же в красках расписать цыганкам, как дрались жена и любовница Смоляко, и похохотать вместе с ними над глупостью городской курицы, которая и впрямь устроила скандал из-за того, что муж балуется с раклюхой [38]. Но эта хоровая краля, не уронив ни слезинки, замоталась в шаль, встала и молча повернулась лицом к стене. Фешка, ничуть не смутившись, попробовала еще раз:

– Эй, яхонтовая моя, ты меня слышала? Я ведь знаю, где эта выдрища живет! Сказать? Побежишь? Может быть, он как раз сейчас у нее, прямо из-под одеяла и выволочишь… Я и сопроводить могу! И помочь!

– Молчи, ради бога, – послышался глухой голос.

Фешка на всякий случай подождала еще немного, но Настя так не повернулась к ней.

– Ну, как знаешь! – разочарованно протянула Фешка. Виртуозно задуманная пакость трещала по швам. – Ты, золотая, раз такая гордая, скоро без мужа останешься! Найдется на кобеля сучка, не беспокойся, найдется! А ты сиди, дожидайся невесть чего! Тьфу, каким местом вас только в городе думать учат!

– Он мужик. Ему надо, – сухо, по-прежнему не оглядываясь, сказала Настя. – Ты что, милая, сама не цыганка, не понимаешь? Буду я еще по пустякам ноги бить…

Фешка застыла с разинутым ртом. Затем, пожав плечами, пробормотала: «Ну, как знаешь, золотая, как лучше тебе…» – и выскользнула за порог.

Настя подождала, пока за Фешкой закроется дверь, вытерла обширную лужу, натекшую с валенок незваной гостьи, оделась, накинула на голову шаль и выбежала из дома.

Она ушла за церковь, за кладбище, на глухую окраину, где уже начиналась голая заснеженная степь, и там бродила до самых сумерек по протоптанной вдоль кладбища тропинке. Снег то припускал сильнее, то переставал. Низкое холодное небо нависло над городом и полем, с кладбища хрипло орали вороны, в церкви отзвонили к вечерней, сумерки стали густыми, темными… Настя, промерзшая так, что не гнулись пальцы и ноги не чувствовались в валенках, все надеялась: вот-вот она заплачет, сразу станет легче, и тогда можно возвращаться домой. Но слез не было, хоть убей. Только ныло сердце да стоял в горле горький, мешающий дышать комок.

За спиной послышались шаги. Настя обернулась. К ней, пыхтя и кутаясь в пуховый платок, неторопливо приближалась старая Стеха.

– Тьфу, собачья погода! – проворчала она, поравнявшись с Настей и доставая из-за пазухи трубку. – Еще и табак кончается! У тебя нету?

– Нет…

Стеха сердито крякнула, спрятала трубку, поправила сползающий платок. Глядя на Настю сощуренными глазами, поинтересовалась:

– И долго ты тут прогуливаться собираешься, девочка? На дворе не лето, гляди – сама застудишься и дите заморозишь.

– Откуда ты знаешь? – с испугом спросила Настя, невольно закрывая ладонью живот.

Стеха слегка усмехнулась:

– Четыре месяца есть?

– Да, кажется…

– У-у-у, лапушка какая ты у меня! – Стеха слегка похлопала Настю по животу. – Илья знает?

– Нет еще…

– Так ты скажи ему, скажи, девочка. Чего стесняться? Скоро всем видно будет. Глядишь, и шляться перестанет…