Александр Дюма - Цецилия

В течение этих трех месяцев деньги, вырученные за перстень маркизы, истощились, но благодаря новому источнику, который нашла Цецилия, никто этого не заметил. Всякую неделю молодая девушка относила купцу свои узоры, и всякую неделю он отдавал ей от сорока до пятидесяти франков. Этих денег доставало, хоть и с трудом, для их небольшого хозяйства; и так как новая работа Цецилии еще оставляла ей два или три часа в день для занятия рукоделием, то она продолжала заниматься своим платьем, потому что ей казалось, что, пока ей можно будет над ним работать, она еще будет чем-то связана с прошедшим и что надежда увидеть Генриха еще не потеряна.

Наконец пришло время, когда невозможно было сделать никакой новой прибавки, потому что малейшие промежутки были зашиты; подвенечное платье Цецилии было готово.

Однажды утром она держала его на коленях, печально качая головой и тщетно отыскивая на нем места, чтобы поместить какой-нибудь маленький цветок, какой-нибудь незначительный узор, как вдруг раздался колокольчик. Цецилия подскочила на стуле, потому что узнала манеру разносчика писем.

Цецилия побежала к двери — это был он. Он держал в руках письмо. Это был большой четырехугольный пакет с казенной печатью. Цецилия взяла его с трепетом.

— Что это? — спросила она замирающим голосом.

— Не знаю, сударыня, — отвечал разносчик, — знаю только, что вчера нас собирали всех к префекту полиции и спрашивали, не знаем ли мы, где живет девица Марсильи. Я отвечал, что уже давно я относил ей несколько писем на улицу Сент-Оноре, в дом под № 5. Мои слова записали, и нынче утром начальник отдал мне этот пакет и приказал отнести его вам; он из Морского министерства.

— О! Боже мой! Боже мой! — проговорила Цецилия. — Что это значит?

— Дай Бог, чтоб тут были добрые вести, сударыня, — сказал разносчик писем, уходя.

— Увы! — сказала Цецилия, качая головой. — Одна рука могла написать мне добрые вести, а это не ее почерк.

Разносчик писем отворил дверь, чтобы выйти.

— Подожди, я заплачу, — сказала Цецилия.

— Благодарствуйте, сударыня, — отвечал он, — письмо оплачено.

Он ушел. Цецилия удалилась в свою комнату.

Она держала в руках пакет и не смела его распечатать.

Наконец она сломала печать и прочла следующее:

«На палубе коммерческого брига „Аннабель“, под командой капитана Джона Дикса.

Сегодня, марта 28 дня 1805 года, в три часа пополудни, на высоте Азорских островов, под 32° градусом широты и 42° градусом долготы.

Мы, Эдуард Тонсон, шкипер брига „Аннабель“, будучи на вахте означенного судна по извещению кормчего Самуэля, что виконт Карл-Генрих де Сеннон, записанный в реестре пассажиров под № 9, умер.

Мы отправились, в сопровождении вышеименованного Самуэля и Вильяма Смита, студента медицины, в каюту № 5, где мы нашли труп, который, как все мы убедились, принадлежал виконту Генриху Сеннону.

Тогда кормчий Самуэль, бывший свидетелем смерти его, объявил, что в три часа без пяти минут виконт Карл-Генрих Сеннон скончался на его руках, что тогда он, желая увериться, совершенно ли оставила его жизнь, поднес ему к лицу зеркало; видя, что оно остается чистым и, следовательно, дыхание прекратилось, он не мог более сомневаться в действительности смерти и пошел известить нас об этом происшествии.

По осмотре трупа, Вильям Смит, студент медицины, пассажир, лечивший покойного, сказал:

„Удостоверяем по долгу совести, что виконт Карл-Генрих Сеннон умер от желтой лихорадки, которой он, вероятно, заразился, покидая Гваделупу; что первые признаки ее обнаружились тому три дня и ход болезни был так быстр и ужасен, что, несмотря на все усилия, он умер от нее сегодня в три часа без пяти минут“.

В удостоверение чего мы составили настоящий протокол, который, по прочтении, подписан нами, врачом, подававшим покойному помощь, и нижепоименованным свидетелем.

Заключен на палубе, в открытом море, того же дня, месяца и года.

Окончив чтение, Цецилия вскрикнула и упала без чувств.

Когда она пришла в себя, Аспазия давала ей нюхать спирт. Крик бедняжки был услышан даже в комнате маркизы, которая послала свою служанку узнать, что случилось.

Через минуту маркиза, видя, что Аспазия не возвращается, отправилась сама.

Несмотря на недостаток сочувствия между этими двумя женщинами, Цецилия бросилась в объятия своей бабушки и показала ей ужасный протокол, которого оледеняющее чтение разом положило конец всем ее мечтам, всем надеждам.

Протокол — это была сама смерть, холодная, безжалостная, неумолимая, смерть без всяких предостережений, коими сопровождают ее благость Бога и предусмотрительность друга.

И Цецилия постоянно могла произносить одно только слово: «умер! умер! умер!»…

Что касалось до маркизы, она была поражена: она с первого взгляда увидела все, что эта катастрофа заключала в себе ужасного для нее и для внучки.

Все надежды покоя, довольства и роскоши в будущем основывались на Генрихе Сенноне. Письмо, которое он писал за восемь дней до своего отправления из Гваделупы и в котором он описывал своей невесте, как велико его состояние, послужило основанием для вычислений маркизы. Теперь все было кончено; Генрих умер, бриллианты были проданы, все средства несчастного семейства истощены, и им не оставалось ничего, решительно ничего, особенно в глазах маркизы, потому что она не знала, что уже четыре или пять месяцев все жили только трудами Цецилии. Это заметила только Аспазия и потому два или три раза уже изъявляла маркизе желание удалиться в деревню на том основании, что расстроенное здоровье ее требует отдохновения.

Поэтому горесть маркизы была больше, нежели предполагала Цецилия; Цецилия не могла прочесть в глубине души своей бабушки истинную причину этой горести.

Это было счастьем для бедняжки, потому что при виде, что бабушка готова упасть, к ней возвратились силы для того, чтобы поддержать ее. Маркиза встала с постели в пеньюаре; ее отвели назад в комнату, где она опять легла в постель.

Цецилии недостаточно было этого холодного объявления о смерти ее жениха. Она хотела знать подробности, знать, каким образом дошло до нее это письмо. Короче, бедняжка, как несчастный, пораженный нежданным ударом, еще сомневалась; ей нужно было иметь уверенность в своем несчастье.

На письме был штемпель Морского министерства. Ей, естественно, пришла в голову мысль обратиться туда за нужными для нее сведениями. Она поручила бабушку попечениям Аспазии, накинула вуаль, взяла роковое письмо, вложила его в конверт, вышла, бросилась в фиакр и приказала везти себя в Морское министерство.