Эдвард Радзинский - Князь. Записки стукача

Он упирался, громко, скандально возмущался:

– Да что же это такое?! Я просто зашел в квартиру к знакомому. Вы ответите, господа! Никому не позволено арестовывать невинного человека. Я буду жаловаться! – И совсем нелепо жалко: – Я денег вам дам, господа… много… —

И вдруг с неожиданною силою оттолкнул детину и бросился наутек.

Но тотчас дорогу перегородили еще двое в котелках. Толкнули несчастного обратно – к детине. И тот, играючи, весело схватил его, и все они вместе ловко подсадили его, точнее, швырнули в экипаж. Вся сцена длилась несколько мгновений.

Будто почувствовав чей-то взгляд, я поднял голову… В окне я увидел Федора Михайловича. Он смотрел на улицу… И тотчас задернул занавеску.

Я поднялся по знакомой лестнице. Один из сопровождавших молодого человека – тот самый детина – вернулся в дом, обогнал меня. И заглянул в лицо.

Потом остановился, как бы приглашая меня обогнать себя… Я обогнал и подошел к знакомой двери, обитой обшарпанной клеенкой, позвонил. Дверь открыла Аня. Я вошел. И через мгновение услышал стук другой двери на лестничной площадке…

Я тотчас сообразил. Значит, в квартире напротив, где жил Баранников, забрали молодого человека! И теперь, видно, устроили новую засаду. Детина думал, что я тоже иду туда, и оттого так любезно меня пропустил. Но если засада в квартире Баранникова, значит, Баранникова тоже взяли!

Аня что-то говорила, но я, занятый своими мыслями, не сразу понял… Она повторила всю историю. Оказывается, Федор Михайлович, как всегда, работал ночью, и у него упала вставка с пером. Он, чтобы достать ее, поднял слишком тяжелый стул. У него порвалась артерия, пошла кровь горлом… Утром ему было нехорошо, но он встал, позавтракал, потом даже работал… А буквально несколько минут назад у него опять пошла кровь – весь подбородок был в крови…

– Аня! – послышался его голос.

Она убежала… Вернулась испуганная.

– Я виновата, что стронула вас из дома. Мы врача искали, хотела с вами посоветоваться, но, слава Богу, уже нашли. В другой раз приходите, миленький, – и прошептала: – Боюсь, припадок будет!

Я спустился по лестнице. Но прежде чем уехать, зашел к дворнику.

Тихон сидел в дворницкой и, как всегда, играл на гитаре.

– Никак к Федору Михайловичу ходили?

– Неудачно, болен он.

– Вестимо. За священником, говорят, думали послать. Потом отменили… Вроде лучше стало…

– Говорят, в соседней с ним квартире кого-то арестовали?

– А вам на что?

Вопрос требовал разъяснений. И разъяснение последовало. Оно было обычное – деньги. По-прежнему наигрывая на гитаре, дворник рассказал:

– Шантрапа этот жилец… Голубей кормил, с иголочки одевался, но что-то натворил. Арестовали болезного… А вместо него вчера ночью в квартиру пришли с обыском. Шумели… Видать, и вашего потревожили – вот и заболел к утру…

И только в этот миг я сообразил: ночью во время обыска и пошла кровь горлом у моего родственника…

В дверь постучали.

– Эй, Тихон! – раздалось за дверью.

Он показал мне, чтоб я ушел в спальню. Оттуда я услышал:

– Чаю принесешь, ситник и колбасы. – И стук захлопнувшейся двери.

Я вышел из спальни.

– Не ушли. Снова в засаде сидят – на мою голову. Одного уже взяли, да мало им. Ты чай им носи, а они за услугу даже не заплатят, тоже господа липовые!

Я заплатил за полицейский чай…

– Ну какие это деньги! Я вам такие вещи выкладываю… – Он вопросительно посмотрел на меня. Глаза просили большей поддержки. И он ее получил.

Если бы я знал тогда, что и арестованный Баранников, и задержанный в его квартире молодой человек, и будущая смерть моего великого родственника… связаны со мной!

Всего этого я не знал, но некая сила тянула меня выведать побольше подробностей об этих арестах… Из дома родственника я поехал к Кириллову.

Каково же было изумление, когда я понял, что всеведающий Кириллов ровным счетом ничего не знает. Услышав от меня, что в доме Достоевского забрали человека, он… побледнел!

И наскоро простился со мной.

В газетах печатались бюллетени о болезни Федора Михайловича.

На третий день пришел камердинер, принес записку от Ани: «Федор Михайлович кончается».

Буквы растеклись – плакала.

Я поднялся по полутемной лестнице. Площадка перед дверью – в грязи от многих ног, заходивших в эти дни в квартиру. Знакомая дверь с вытертой клеенкой и золотой табличкой «Ф. М. Достоевский». Дверь была не заперта, прикрыта. Запах лекарств… Я осторожно отворил ее…

Он лежал в кабинете. Вокруг постели в маленькой комнатке было многолюдно – Анна Григорьевна, дети, её старушка мать (они троюродные сестры с моей матерью), ещё двое каких-то неизвестных мне мужчин… Доктор сидел на стуле у его постели.

Он лежал одетый, голова на подушке была запрокинута. У кровати на столике горела лампа. Свет освещал совершенно безжизненное белое лицо и пятно крови на подбородке. Глаза были закрыты. Он находился в забытьи. Дышал судорожно, с каким-то хрипом сквозь раскрывшиеся губы. И вдруг… что-то изменилось. В следующее мгновение я понял: наступила тишина… Он больше не хрипел, он молчал…

Доктор нагнулся к нему, ловко расстегнул рубашку и просунул под нее руку. Вздохнул, встал, сухо-утвердительно кивнул.

Аня упала в обморок. Ей давали нюхать нашатырь… Я ушел домой.

На следующий день я опять пришел в его квартиру. Он лежал в кабинете, но уже на столе. В комнате царил полумрак. По четырем сторонам горели свечи в бронзовых подсвечниках…

Голова его лежала на маленькой подушке… С него только что сняли посмертную маску, скульптор осторожно укладывал её в корзинку.

Я так и не смог поговорить с Аней… Когда освободили его лицо от маски, ей снова сделалось дурно… Хотели дать валерьянки, но по ошибке накапали нашатыря… Слава Богу, успела выплюнуть, не обожгла рот… Я обнял ее. Аню трясло… Мать ее увела.

И тогда я подошел к столу вплотную. Его лицо находилось прямо передо мной, странно освещенное. Как же оно изменилось! Обычно желтоватое, а теперь – белый алебастр. И полное невыразимой торжественности… Я не мог от него оторваться.

Сзади меня пономарь начал читать Псалтырь.

Когда я выходил из квартиры, публику пустили прощаться. Вся лестница оказалась запруженной людьми.

Я протискивался сквозь человеческий поток. Какие-то истерические курсистки в трауре… знаменитый адвокат Кони…

Хоронили, помнится, в последний день января. Было ясно, солнечно, стоял слабый морозец. Громадная толпа запрудила Ямскую улицу и Кузнечный переулок.

Вынесли гроб. Во Владимирской церкви, на которую смотрел он из окна кабинета, ударили колокола… Гроб, обитый парчой, сверкал золотом на морозе и плыл над толпой. Его несли на руках до знаменитой Александро-Невской лавры. Шествие растянулась на версту…