К. У. Гортнер - Откровения Екатерины Медичи

— Я и сам получил эти сведения лишь пару дней назад, от доверенного лица. — Рассчитанное спокойствие Гиза пугало меня. В отличие от Меченого, он хорошо научился владеть собой. — Я немедля отправился в путь, чтобы предостеречь вас, однако Жуанвиль, где находится мое поместье, расположен слишком далеко от Парижа. Тем не менее, если вы сомневаетесь в моих словах, прочтите эти письма сами. — Он положил сверток на край помоста. — Вы увидите, что нам не обрести мира, покуда жив наваррец. Он угрожает нашей вере и…

— Лучше воздержитесь от дальнейших речей, не то перейдете границу дозволенного. — Генрих поднял палец, прерывая его на полуслове. — Вам и так повезло, что вас не взяли под арест, памятуя о прошлых ваших деяниях.

Я заметила, как на лице Гиза под бородой заходили желваки.

— Вы неверно судите обо мне, ваше величество. Я предан вам, но сейчас наступило время не говорить, но действовать. Мы должны закончить начатое.

— А вы, — сказал Генрих, — все больше напоминаете поведением своего отца. Впредь советую вам быть осторожней. Я не потерплю, чтобы моей страной правил Гиз.

В тишине, которая воцарилась после этих слов, я различила звук своего неровного дыхания.

— Я не хочу править Францией, — негромко сказал Гиз. — Хочу только спасти ее.

— Я прочту эти письма. — Генрих коротко махнул рукой. — А пока повелеваю вам вернуться в свое поместье и более не покидать его. До сих пор я был терпелив, но даже у моего терпения есть предел.

Гиз развернулся и вышел из зала, оглушительно лязгая шпорами в тревожной тишине.

— Ступай со мной! — прошипела я Марго, когда Генрих подобрал пакет и удалился в примыкавшую к залу приемную.

Едва мы вошли в приемную, Генрих резко повернулся к Марго:

— Это правда? Твой муж меня обманывал?

— Почем мне знать? — Она разгладила крохотную морщинку на перчатке. — Я же сейчас не с ним.

— Тогда откуда Гиз узнал об этом? — Генрих сунул ей под нос сверток. — Каким образом ему стало известно то, чего не знаю я? — Он запнулся. Глаза его бешено сузились. — Так это твоих рук дело? Ты знала, что наваррец собирается захватить эти города, но нам не сказала ни слова. Нет, ты предпочла уведомить своего любовника!

Марго выразительно выгнула бровь:

— А ты думал, я стану вам помогать после того, как вы отняли у меня Гиза?

Генрих впился в нее взглядом, дрожа всем телом. На долю секунды мне почудилось, что сейчас он ее ударит. Затем он швырнул сверток к ногам Марго.

— Поскольку ты моя сестра, — проговорил он звенящим от ярости голосом, — я не стану наказывать тебя так, как ты заслужила. Однако отныне ноги твоей не будет при моем дворе. Я изгоняю тебя. Ты сегодня же покинешь Париж, но и к наваррцу не вернешься. — Он искоса глянул на меня. — Займись этим.

Генрих вышел. Я обратила взгляд на Марго. В этот миг мне казалось, что я и вправду способна ее возненавидеть.

— Так ты сговорилась с Гизом против нас?

— Почитай сама. — Марго пнула пакет носком туфли. — Письма здесь мои.

— Боже милостивый, — прошептала я, — но почему?

— Эркюль мертв. — Она усмехнулась. — Мне безразлично, кто наследует трон, раз уж мы все равно обречены.

Я попятилась от нее, от расчетливой злобы, которой горели ее глаза. «Но род, который ты всеми силами стремишься сохранить, бесплодное твое потомство — обречено», — услышала я, как наяву, слова Козимо, пугающие в своей пророческой точности.

И Марго, будто тоже слышала эти слова, торжествующе вздернула подбородок.

Январь обрушился на нас круговертью ветра и снега. Кутаясь в меха и теплый шерстяной плащ, я стояла во внутреннем дворе и провожала Марго. Ее увезут в замок Уссон в Оверни — уединенное владение, где проще организовать надежную охрану, единственное, кроме Бастилии, место, где она никому не сможет причинить вреда и где с ней самой не случится ничего плохого. Когда ей сообщили об этом решении, она не произнесла ни слова.

Она вышла из дворца в сопровождении гвардейцев и направилась к оседланной для нее кобылке. Я смотрела, как она поднимается на деревянную подставку, а затем с грациозной легкостью взлетает в седло. Каждое ее движение дышало силой.

Она подобрала поводья и повернулась ко мне. Внезапно мне показалось, что я вот-вот расплачусь. Я не хотела понимать Марго; не хотела знать, откуда и каким образом появилась пропасть, которая разделила нас. И все же я ее понимала. Она любила всем своим существом; она всецело предалась человеку, который отрекся от нее. Не важно было, сумеет ли Гиз когда-нибудь оценить ее жертву. Для Марго важно было только одно: она его не забыла и никогда не забудет.

— Помни, кто ты такая, — сказала я дочери. — Помни, чья кровь течет в твоих жилах.

— Как я могу забыть? — Марго одарила меня горькой усмешкой. — Это мое проклятие.

Она ударила каблуками по бокам кобылки и поскакала прочь. Гвардейцы последовали за ней.

Через минуту она растворилась в бурлящей завесе снега.

За суровой зимой пришло голодное лето, а его сменила на редкость дождливая осень. Снова урожай гнил на полях, в Париже начались бунты из-за цен на хлеб. А осведомители Бираго ежедневно сообщали, что в поместье Гиза собираются католические вельможи, стягиваются его приспешники, свозятся армейские припасы — все на деньги Филиппа Испанского. С другого конца страны доходили не менее тревожные известия: наваррец захватывал все новые города, собирал под свое знамя тысячи гугенотов и вывозил артиллерийские орудия из каждого замка, которым ему удалось завладеть. Война была неизбежна, война не на жизнь, а на смерть. Сидя безвылазно в своих покоях, слушая, как молотит по окнам дождь, я строчила письмо за письмом, умоляя Генриха встретиться со мной, пока еще не поздно.

Как-то вечером, когда я сидела за столом, разминая затекшие от пера пальцы, дверь отворилась. Подняв голову, я увидела Генриха. После прилюдного унижения, испытанного в Лувре, он удалился в Венсенн; хотя мы каждую неделю встречались на заседаниях Совета, после того дня он ни разу не посетил меня с глазу на глаз.

— Знаешь, почему он меня презирает? — спросил сын.

— Знаю. — Я взглянула на него покрасневшими от усталости глазами. — Он считает, что ты умышлял перебить его друзей и братьев по вере. Хотя мы спасли ему жизнь, он никогда не простит нам той чудовищной ночи.

— Нет, я имею в виду Гиза.

Генрих вошел в комнату. Его длинные, до плеч волосы были собраны сзади, открывая взору незаурядное лицо. На тридцать пятом году жизни черты Генриха обрели четкость и угловатость, свойственные всем Валуа, но глаза остались такими же, как у всех Медичи, — выразительные, непроглядно-черные, с длинными ресницами. Бираго рассказал мне, что Генрих ежедневно упражняется с мечом и луком, а после обеда уделяет по нескольку часов верховым прогулкам в лесу; это было заметно по его подтянутой фигуре и прямой осанке.