К. У. Гортнер - Откровения Екатерины Медичи

Я воззрилась на Генриха. Сын наклонил голову к плечу.

— Стало быть, наваррец не сказал тебе, что готовится к войне?

— Разумеется нет! Я отправилась к нему, чтобы обсудить условия наследования, и он…

— И он оставил тебя с носом. — Генрих обогнул стол.

Валетт, подавив зевок, с кошачьей грацией оперся о трон.

Я стояла молча, словно силилась постигнуть, как была обманута.

— Мой кузен Генрих Наваррский весьма хитроумный субъект. — Генрих повернулся к Гизу. — Он попросил мою мать о встрече с глазу на глаз, однако забыл сообщить ей, что уже навербовал наемников.

И, не дожидаясь ответа Гиза, снова обратился ко мне:

— В отличие от тебя, он знает, что примирение между нами невозможно.

— Клянусь тебе, я не знала! — пролепетала я, сама почти веря своему деланому изумлению.

Генрих улыбнулся.

— Мы понимаем, — сказал Гиз. — Ваше величество, вы уже не та. Вы устали от тягот управления государством. Вам надлежит отдохнуть, а этим делом предоставьте заняться нам.

— Да, матушка, — подхватил Генрих, — отдохни. Ты достаточно потрудилась.

Он повернулся ко мне спиной, всем своим видом показывая, что мне пора удалиться. Понурив голову, я медленно вышла из зала. Дело сделано; обратной дороги нет. Впервые за всю свою долгую жизнь я способствовала началу войны. Если наваррец сдержит слово, он не вторгнется в наши земли, не отнимет силой трон у моего сына. Он станет сражаться с Гизом и убьет его, и тогда, если будет на то Божья воля, у нас наконец настанет мир.

Из окна своих покоев я наблюдала, как во внутреннем дворе толпились солдаты, точили до смертоносной остроты клинки, грузили на повозки боеприпасы. У меня на глазах крепнул и набирал силу дракон войны, и, хотя я понимала, что происходит это во исполнение моих замыслов, горло тем не менее сжимал страх.

Однажды были замечены идущие к нашим позициям войска Наварры. Ночью после этого Генрих пришел ко мне. В эти дни мы намеренно держались подальше друг от друга, и сейчас он, едва захлопнув дверь, крепко обнял меня. Мускулы его окрепли от физических упражнений; когда он отстранился и заглянул в мои глаза, мне подумалось, что он стал похож на себя прежнего.

— Завтра я отбываю, — сказал он. — Ты уверена, что наваррец выполнит свою часть сделки?

— Уверена. — Я кивнула. — Помни только, что тебе не следует ввязываться в бой. Ты должен уцелеть, это главное. Предоставь сражения наваррцу.

С этими словами я приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы, запустив неловкие пальцы в его волосы и жадно вдыхая запах его кожи.

Никогда еще в жизни я так не гордилась своим сыном.

Армия ушла; в Париже был объявлен комендантский час. Я ждала известий, а между тем мой верный Бираго, изнуренный многолетней подагрой, упал без сознания у моих ног.

Его отнесли в постель, а я немедленно вызвала Паре.

Наш престарелый доктор с годами стал так же немощен, как мы, его пациенты; хромая и подслеповато щурясь, он раздвинул подбитую мехом мантию Бираго, приложил ухо к впалой груди моего друга и долго вслушивался. Выпрямившись, он печально покачал головой.

— Помолись за меня, лекарь, — едва слышно усмехнулся Бираго. — Мне повезло больше, чем многим другим, — все эти годы я счастливо избегал твоих зелий и пиявок. — Затем он обратился ко мне. — Госпожа, вам незачем здесь оставаться. Франция нуждается в вас больше, чем я.

— Чепуха, — возразила я, борясь с неумолимо подступающими слезами. — Ты верно служил Франции. Так пускай теперь она подождет.

Я не отходила от постели Бираго. Мы избегали всяких упоминаний о настоящем или будущем, находя утешение в общих воспоминаниях о прошлом: о нашем путешествии по штормовому морю во Францию, о моей свадьбе и долгих годах, когда мы вместе крепили положение страны, создавали сеть осведомителей и обучали моих сыновей. Из всех мужчин, которых я знала в своей жизни, Бираго пробыл со мной дольше всего. Я не могла представить, как буду жить без него. И однако же, день за днем я видела, как он понемногу угасает. Подагра превратила его ноги в месиво воспаленной плоти; все чаще у него случались приступы жара и ему становилось трудно дышать, так что мы с Лукрецией поставили в его покоях низенькую кровать на колесиках и по очереди спали на ней, готовые в любую минуту броситься ему на помощь.

Настал день, когда Бираго покинул меня. Дыхание его стало совсем слабым, в груди клокотало. Иссохшие пальцы сжимали мою руку. Лишь на краткий миг он сумел побороть боль и слабо улыбнулся.

— Госпожа… Мне будет вас не хватать…

Он умер, как жил, ни на что не сетуя. Я держала его руку, пока она не похолодела, и смотрела, как целеустремленное выражение исчезает с его лица, так что постепенно он сделался совсем спокоен и вновь казался молодым.

— Не уходи далеко, мой старый друг, — прошептала я, склонив голову. — Подожди меня.

Я горько оплакивала Бираго. Еще острей, чем когда-либо, ощущала я свое одиночество, просыпаясь утром и почти ожидая, что он вот-вот, хромая, войдет в комнату с грудой неизбежных бумаг. Бираго был моим союзником и советником; теперь его не стало. Казалось, вся жизнь моя потеряла смысл, и я словно блуждала в темноте, лишившись единственного человека, который знал меня лучше, чем я сама.

В то время как я предавалась скорби, пришло известие, что Гиз и Наварра сошлись в ожесточенном бою на поле близ Луары. Гугенотская армия, идя в битву за своим королем в неизменной шляпе с белым пером, распевала псалом Давида. Не прошло и четырех часов, как на залитой кровью траве громоздились горы трупов. Курьеры доставили мне последние новости, но из этих путаных донесений невозможно было понять, что же произошло на самом деле. Никто не мог сказать, ранен или убит наваррец, убит или ранен Гиз. Опустившись на колени, я долго молилась. Ближе к ночи я получила письмо, тайно отправленное наваррцем. Дрожащими руками я распечатала его.

Письмо оказалось кратким, но тем ужаснее было его содержание.

Я потерпел поражение. Гиз обошел меня и объявил о своей победе. Я выполню свое обещание и отступлю. Не могу рисковать жизнью своих уцелевших солдат и не хочу подвергать вас еще большей опасности.

Храни вас Бог.

Подписи не было — на тот случай, если письмо попадет в чужие руки. Клочок бумаги выскользнул из моих пальцев. Я стояла не шевелясь. Мне хотелось закричать, завыть, осыпать проклятиями судьбу. Воображение помимо воли рисовало наихудший исход дела: скованные вечной зависимостью от Гиза, мы с Генрихом станем покорными пешками в его замысле превратить Францию в католическую твердыню. Испанская армия вторгнется в наши пределы, гугеноты будут изничтожены, и правление моего сына будет отмечено не почетом и ликованием, но позорным бесчестьем. Я была так уверена в нашем успехе, в том, что именно ради этого свершения соединило меня и наваррца пророчество, произнесенное Нострадамусом много лет назад.