Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

Взгляд ее упал на вывеску: «ПАРИКМАХЕРСКАЯ». И далее витиеватым шрифтом: «Вечная завивка! Новое открытие в косметологии! Измените себя, и мир изменится с вами!» Сверху пошлую рекламку венчало не менее пошлое изображение женской головки, кудрявой, как овечка, с овечьим же выражением хорошенькой мордочки.

Но Зиночка остановилась. По лицу ее пробежала тень колебания, однако в следующий момент она решительно толкнула дверь.

Звякнул колокольчик.

В нос ударил удушливо-сладкий запах одеколона.

— Чего изволите, барышня?

Перед ней в белой куртке, слегка изогнувшись, стоял парикмахер, представляющий собой точную копию картинки из модного журнала: набриолиненные, прилизанные черные волосы, прямой пробор-ниточка, кошачьи усики, умильное выражение круглой физиономии. Такой же удушливо-сладкий, как и его одеколон.

Зиночка села в кресло перед большим зеркалом, закинула руку за голову и выдернула из волос черепаховую шпильку. Встряхнула головой. Пепельный поток хлынул вниз, окутав спину до талии.

— Режьте!

Парикмахер испуганным кошачьим движением, так подходящим к его физиономии, отпрянул прочь.

— Помилуйте! — Он взмахнул обеими руками, словно отгораживаясь от этой дикой идеи. — Такая красота!

— Делайте, что вам говорят! Ах, какой же вы!..

Зиночка схватила ножницы, лежащие на столике перед зеркалом, перекинула прядь волос вперед и приставила к ней ножницы на уровне плеча.

Клац! Пепельный пушистый зверек упал на пол.

Парикмахер застонал.

— Не трогайте! Я сам! — Он осторожно взял всю массу волос и взвесил на руке с таким видом, будто это был золотой запас страны. — Чего же вы хотите, барышня?

— Изменить себя, чтобы мир изменился вместе со мной, чего же еще! Вечной завивки.

— Вечного ничего не бывает, — усмехнулся парикмахер. — Шесть месяцев — максимум, который я могу вам гарантировать. Устроит?

— Хотя бы честно, — отозвалась Зиночка.

Через час ее волосы, вымоченные в пахучей эссенции и накрученные на тонкие деревянные палочки, сохли под огромным электрическим колпаком.

Зиночка меж тем лениво листала журналы. Смешное название задержало ее внимание. «Чарльстон на циферблате — танцуют практически все!» «Ерунда какая!» — подумала Зиночка с улыбкой и принялась читать.

Сюрреалистическое кино… Два режиссера. Дмитрий Пальмин и Алексей Лоз… Лозинский? Хм! Интересно. А выглядел скорее ловким самоуверенным прохиндеем, но никак не сюрреалистом. Сценарий известного поэта… Что это? Рунич?

Она вздрогнула.

«Юрий Рунич, молчавший последние три года, вдруг разразился сюжетом о чуде-юде-времени, пожирающем ни в чем не повинных людей. В абракадабре сюжета и какофонии образов нетрудно увидеть комплексы и страхи ныне творчески несостоятельного, а когда-то бывшего лидером поэтического декаданса престарелого литератора, очевидно, считающего себя гуру прописных истин. Да, уважаемый читатель! Ассоциации и символы на экране преувеличенно многозначительны и нарочито странны, а мысли за ними кроются самые банальные».

Бойко написано. Но оскорбительно!.. Бедный Рунич!

Рунич… рунические надписи… знаки… предзнаменования… тайные смыслы…

Какую подсказку дает ей лист «Синемира»? Какой смысл в том, что Рунич таким неожиданным опосредованным образом снова вторгся в ее жизнь? А ведь хотела забыть! Выкинуть из памяти, из головы, из того мягкого податливого места в середине груди, где, кажется, живет душа. Его высокие скулы, впалые щеки, сумрачный взгляд… Маска индейского вождя…

Выходит, рано забывать? И Лозинский тут же. И кино. И ее смутное щемящее чувство скорых перемен. И фильма с Ларой Рай. Все смешалось, сплелось.

Погруженная в свои мысли, она не заметила, как парикмахер выключил электрическую сушилку, отодвинул в сторону и вынул из волос Зиночки деревянные палочки.

— Ну вот! Полюбуйтесь, барышня! — Он с довольным видом оглядывал дело своих рук.

Зиночка посмотрела в зеркало.

Бог мой, да она ли это? Мелкие локоны каскадом струились вниз, закрывая шею. Завитки-змейки неожиданно вылепили лицо. Черты, казавшиеся мягкими, по-девичьи неопределенными, слегка припухлыми при геометрически прямых, ровных и гладких волосах, теперь, когда прическа сама потеряла определенность, превратившись в хаос, пену, лаву, предстали твердыми и значительными. Четкая линия скул, изящно обрисованный нос, прихотливые губы словно выписаны тонкой кисточкой, чистый лоб стал выше и — абсолютно прозрачные глаза с быстрым жестким отчерком темных ресниц. Лицо тонкое и непреклонное. Злой ангел с флорентийской картины.

Ей стало грустно. Больше нет былой Зиночки — папиной дочки, прилежной ученицы, книжного червя. Есть девушка с холодным взглядом, которая не узнает в зеркале саму себя. У другой Зиночки и жизнь должна быть другой. И привычки, и занятия, и характер, и имя. Жалко ли ей ту, былую? Да нет. А взгрустнулось от неизвестности. Это просто маленький глупый девчачий страх. Нервы. Ничего больше.

— Не надевайте шляпу! — шепнул парикмахер. — Под дождем завивка немного разойдется и волосы станут пушистыми.

Она надменно кивнула и вышла на улицу.

Звякнул колокольчик.

Удушливо-сладкий запах одеколона остался за спиной, и Зиночка полной грудью вдохнула сырой холодный воздух.

Новый московский зоопарк на Пресне был открыт в самое неудачное время — в конце августа, в преддверии осени. Не успели москвичи насладиться прогулками в зарослях экзотических деревьев и наглядеться на диковинных животных, как наступили холода и… Разочарованию столичных дам и барышень не было предела. «Боже мой, они отморозят жирафу ушки!» — «Да что ушки, милая! Говорят, у самца макаки от холода…» Далее таинственный шепот. «Милая» склоняет головку. Выразительные жесты. Многозначительная мимика. Округлившийся ротик. «Что вы говорите! Какой ужас!» И все хором порицали московские власти за то, что так безжалостно обошлись с «невинными зверятками», привыкшими к солнцу и теплу.

Зверяток между тем поместили в закрытые вольеры. Зоопарк закрыли.

Каково же было удивление публики, когда в конце октября на круглых афишных тумбах появились огромные рекламные плакаты: «МОСКОВСКИЙ ЗООПАРК. В любое время года — хорошая погода! У нас — как на экваторе!» Обращало на себя внимание, что цена билета возросла вдвое.

Публика заволновалась, и в ближайшее воскресенье авто, пролетки и трамваи потянулись к Пресне. Отцы и матери семейств с отпрысками, шумные компании молодежи, влюбленные парочки, любопытствующие одиночки в изумлении замирали у входа и долго стояли, задрав голову к небу и открыв рот.

Все пространство между Грузинами и Пресней было накрыто гигантским стеклянным колпаком. Придя в себя, посетители с опаской подвигались к входной двери. Что ждало их внутри?