Маргарет Джордж - Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен

В одном из укромных уголков моего кабинета стояла скамеечка для молитвы. Над ней в нише белела статуя Девы Марии, вырезанная из слоновой кости, а у подножия изваяния мерцала свеча. Ее огонек пропадал в свете дня. В растерянности я направился туда.

Дева Мария смотрела на меня, и на краткий миг я увидел в ней ожившее лицо моей матери. Потом слоновая кость будто застыла и обрела привычную гладкость. Я молился, просил наставить меня на путь истины. Но ничего не почувствовал, мой внутренний голос молчал. Как согласиться на такие перемены, не заручившись поддержкой Всевышнего? Я не мог самовольно принять решение столь исключительной важности.

Поднявшись с молитвенной скамеечки, я прошел в опочивальню. Мне захотелось прилечь и немного подумать, а может, и вздремнуть.

Я с удовольствием отметил, что в моих покоях никого нет. Камердинеры не думали, что мне может взбрести в голову поваляться в постели в середине дня; они ожидали, что я в ближайшее время выйду в столовую к обеду. Я тихонько прикрыл за собой дверь и вдруг услышал, как что-то упало с негромким стуком. Это был медальон, изображавший сцену из римской жизни, один из тех, что Уолси заказывал в Италии. Терракотовое украшение разбилось. Я спокойно собрал черепки. Не тот ли это знак, которого я ждал? Или причиной падения стал разболтавшийся в стене гвоздь?

В ту ночь я спал прерывисто и беспокойно. В снах моих мелькали фигуры монахов и монахинь. Одни взирали на меня с осуждением. Другие безмятежно занимались пчеловодством, ткачеством или трудились на полях, а иногда картина переворачивалась вверх тормашками. Потом возник образ Папы, напоминавшего мне то Уолси, то вдруг моего отца. Водрузив на голову папскую тиару, он укоризненно глядел на меня. «Куда же подевались накопленные богатства? И что вы сделали с моим королевством? Есть ли у вас наследник? Приняты ли новые и справедливые законы? Увы, не зря я сомневался…» К счастью, его заключительных слов я не услышал — облик отца растаял в тумане, скрывшись от моего внутреннего взора.

Пробудившись, я увидел в окне бледнеющее предрассветное небо. Неужели мне все это приснилось? Отец… Уолси… Папа. Всю жизнь я был почтительным и послушным сыном, поверял этим людям свои самые заветные желания и честолюбивые замыслы. Но тщетно стремился порадовать их, всегда терпел неудачу. Сколько бы я ни старался, в ответ слышал лишь еле уловимое ворчливое одобрение… Словно они говорили: «Что бы ты ни делал, все это далеко от идеала».

Отныне с ними будет покончено. Мне давно пора обрести независимость. Долой вечно недовольных критиков. Я поднялся с твердым намерением сразиться с тем единственным из этой троицы, кто был еще жив.

Без промедления я приказал созвать конвокацию [69] Собор духовенства епархий. . Для осуществления моего плана было важно застать священников врасплох, не дав им возможности узнать, что их ждет. Собрание высших сановников (высшее духовенство епархий Кентербери и Йорка представляло всю церковную власть Англии) было потрясено. Их обвинили в измене за посягательство на власть короля, иными словами, за распространение в Англии папских булл без моего предварительного разрешения. Заслужить помилование они могли, уплатив денежное взыскание в сотню тысяч фунтов и подписав бесхитростный документ, в коем они с сожалением признавали свой грех и обращались к королю, величая его главой английской церкви. Всего лишь штраф да какая-то там бумага! Какое простое решение, не правда ли? Намного проще, чем бесконечные интриги и ухищрения, изобретенные Уолси для завоевания благосклонности Климента. Все былые посольства и суды не имели значения в сравнении с этим пергаментом, содержащим несколько сокрушительных слов нового титулования.

Поначалу конвокация артачилась, пыталась защищаться и оправдать свои действия. Но в итоге святые отцы сдались, заплатили деньги и подписали требуемый документ. Высшая церковная ассамблея государства справедливо провозгласила короля главой церкви.

Я с интересом ждал ответа Папы Климента. Безусловно, наш документ обеспокоит этого слабовольного упрямца и даст ему понять, что я намерен освободиться от властной руки Рима. Гораздо проще было бы Его Святейшеству подписать буллу, расторгнув мой брак с Екатериной, и тем самым сохранить в подчинении Англию, приносящую столь лакомый доход. Ведь это не сложнее, чем подписание конвокацией невинного с виду документа.

Но нет. Этот упорствующий осел отказался. Он издал предупреждение, угрожая мне отлучением от церкви. Климент запретил выступать в защиту признания моего брака незаконным, пока по данному делу не будет вынесено решение — судя по всему, в Риме. Неужели болван не понял, что теперь меня не остановить? Если он действительно, а не притворно желал справедливого суда, то мог бы наложить запрет молчания в отношении любых обсуждений моего дела, а не только тех, где доказывалась недействительность королевских супружеских обетов.

— Пусть Папа хоть десять тысяч раз отлучит меня! Мне совершенно безразлично! — вскричал я, узнав о его новых происках.

При этом присутствовали Кромвель и Анна. Она выглядела радостной. Последнее время она упрекала меня в нерешительности, полагая, что меня обуревают сомнения. (Все вокруг так считали. Прежний Генрих мог бы проявить слабость, но не нынешний.)

Она захлопала в ладоши.

— Ах как славно!

Кромвель лишь ухмыльнулся.

— Теперь в римском болоте начнется океанский шторм, — сказал он.

— Пусть Папа делает что хочет… но ему придется смириться с тем, что будет угодно мне!

А в мои намерения входило отделение церкви Англии от ее римского первоисточника, с использованием парламента в качестве разрушительной силы. Я настроил его членов против духовенства.

Обе палаты мои предложения встретили охотно — едва ли с большим ражем разгоряченные псы преследуют раненого оленя! Церковь понесла серьезный урон, а им надлежало сломить ее сопротивление.

Первая линия атаки представляла собой предупреждение об отмене традиционной дани Риму. Это было самым уязвимым местом на папской шкуре. Климент безмолвствовал. От угроз парламент перешел к действиям и вынес вердикт о прекращении ежегодного сбора в пользу папской казны. Копье попало в цель.

Второй убийственный закон запрещал обращаться с жалобами и исками в Рим — в силу того, что король является высшей и верховной властью в своем королевстве.

Третий акт налагал запрет на созывы конвокации и издание законов без предварительного королевского согласия и разрешал королю назначить комиссию для внесения изменений в каноническое право.