Маргарет Джордж - Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен

Я настороженно взглянул на нее, но, похоже, она просто рассуждала.

— У ирландцев есть печальная триада об ожидании, — продолжала Анна. — Невыносимо горько ждать смерти и не умирать; угождать и не дождаться одобрения; и ждать того, кто не идет.

— Но я не иду к ней из-за вас. И вы ее жалеете? — удивился я.

— И да, и нет… Нет — потому что сделанного не воротишь. Да — потому что и я когда-нибудь могу оказаться на ее месте.

Абсурдная мысль. Можно ли представить Анну тучной, пятидесятилетней, изводящей себя молитвами и домогательствами к охладевшему мужчине. Никогда. Анна предпочла бы смерть.

— Бестолковый разговор, — заметил я и, меняя тему, сообщил ей о папском распоряжении.

— Значит, опять придется играть с ним в прятки? — весело спросила она.

— В такой игре вы преуспели. А теперь, любовь моя, вам придется научить этому искусству и меня.

Долгие годы она ловко пряталась от меня, заставляя терзаться и мучиться, но теперь я мог насладиться ее мастерством, более того, получить от него реальную выгоду. Мне не терпелось посмотреть, как она будет водить за нос римского посланника.

Сгустились сумерки. Вскоре Норрис принес нам ужин и охапку дров для камина. Вечер сулил приятное уединение. Анна с улыбкой смотрела на сдержанного, тактичного камердинера, тщательно исполняющего свои обязанности.

Всем своим видом он давал понять, что не стоит обсуждать при нем наши тайные планы.

В камине потрескивал огонь; его жар разгорячил мою кровь. Я изрядно распалился, однако, подобно своему слуге, сохранял внешнюю чопорность и вежливым кивком поблагодарил его, когда он убрал со стола остатки трапезы. Норрис подкинул в камин пару благоухающих поленьев и, испросив дозволения удалиться до утра, закрыл за собой дверь.

Я отнес Анну в кровать, застланную свежими простынями, которые выгладил другой усердный слуга.

— Ах, женушка, — сказал я, лежа на спине и обнимая Анну. — Вас нельзя не обожать!

Приложив ладонь к ее округлившемуся животу, я испытал чувство необычайной полноты бытия.

Почему же тогда я не мог плотски любить ее? Почему вдруг мое мужское естество стало таким же мягким, как девичьи груди? Непостижимая тайна. Мои чресла пульсировали, но вяло.

Я отвернулся, скрывая мучительное смущение. Но Анна все поняла; конечно поняла. Если бы она сказала хоть слово, оно повисло бы между нами навеки.

— Уходите! — сказал я. — Быстро уходите.

Оставшись один в опочивальне, я сидел, устремив взгляд на огонь. В воздухе витал сладостный аромат. Игриво пляшущие языки пламени словно издевались надо мной.

Мой взгляд упал на письмо Екатерины, лежавшее на конторке. Я взял его и бросил в камин. Глядя, как чернеет пергамент, я не смог подавить горькую усмешку. Порой мы сами не знаем, чего хотим.

На следующее утро, при ярком солнечном свете, вчерашняя слабость показалась мне случайной и несущественной. Пока Норрис одевал меня, я, весело посвистывая, похвалил его и сказал, что благоухание в спальне было восхитительным.

— Надеюсь, это способствовало вашему удовольствию, — скромно отозвался он.

— Безусловно! — воскликнул я, одарив слугу сияющей и, как мне казалось, искренней улыбкой.

Он выглядел удовлетворенным.

— Полагаю, папский посланник провел бесполезный вечер? — с облегчением перевел я разговор на другую тему.

— Да.

— Где он сейчас?

— Нарушает пост с герцогом Суффолком.

Ха! Я прыснул от смеха. Чарлз Брэндон ненавидел Папу почти так же, как я, хотя и по менее веским причинам. Однако Рим с большей готовностью признал недействительными два его предыдущих брака — это служило для меня ободряющим примером перед тем, как я начал собственные переговоры с понтификом.

— Полагаю, Брэндон в беседе с посланцем Климента упомянет, что я охочусь в Нью-Форесте, в двух-трех днях пути от Лондона. Придется поискать меня там…

— Я напомню ему об этом, — сказал Норрис, не выказав ни малейшего удивления.

Меня поразила его выучка. Откланявшись, он ушел, чтобы отправить гонца с уведомлением в дом Суффолка.

Я надеялся, что папскому приспешнику доставит удовольствие бесплодная вылазка. Возможно, ему даже повезет подстрелить вепря, хотя это будет и не та добыча, за которой он должен охотиться.

«А тот, кого хотят загнать, как зверя , — подумал я, решительно поднимаясь с кресла, — сейчас пойдет освежиться да принарядиться, ибо дела не ждут. Королю надо хорошо выглядеть, чтобы производить на подданных впечатление».

Я еще не закончил с утомительными утренними церемониями, когда мне доложили, что Кромвель настоятельно просит аудиенции. Тогда я с облегчением отослал цирюльника и парфюмера, особенно последнего. Он предложил несколько новых приятных ароматов, «дабы расшевелить подмороженную зимнюю страсть». Эти дразнящие запахи пропитали комнату, действуя как досадное напоминание о прошедшей ночи. Раздраженно ворча, я повернулся, чтобы приветствовать Кромвеля.

— Ваша милость! — воскликнул он.

По его обычно мрачной физиономии блуждала ухмылка, не сулившая, на мой взгляд, ничего хорошего.

— Что случилось? — небрежно спросил я, пытаясь скрыть охватившую меня тревогу.

— Ваша милость, я принес… наше освобождение.

Он взмахнул руками, и на стол, точно гончие с холма на равнину, выкатились два свитка. Я заметил покачивающиеся внизу папские печати.

— Владыка небесный! Я не желаю их видеть! Убирайтесь и скажите, что я не принял вас. Болван!

Рассмеявшись, он взял бумаги, мотнул головой и направился ко мне через отвратительное ароматическое облако «зимней страсти» с непоколебимой уверенностью, как Моисей по дну Красного моря.

— Да нет же, ваше величество, ваши молитвы услышаны, — мягко возразил он.

— Буллы… — прошептал я. — Долгожданные буллы!

— Разумеется. — Он почтительно вручил их мне. — Они как раз прибыли в Дувр с ночным кораблем. И посланник сразу привез их сюда.

Быстро развернув свитки, я аккуратно расправил их концы. Действительно, Папа Климент одобрил кандидатуру Томаса Кранмера и подписал указ о его назначении архиепископом Кентерберийским.

— Ну проныра, ну Крам! — такое прозвище родилось в этот момент заговорщицкого веселья.

Я был вне себя от радости.

— Примите поздравления, ваше величество. Вы победили.

Кромвель снова неприятно ухмыльнулся.

Я пожирал глазами пергамент — написанные по-латыни распоряжения и важную подпись. Я победил. Прошло шесть лет с тех пор, как был отправлен первый запрос о признании недействительным моего брачного союза. Менее упорные или малодушные люди, взвесив все препоны, могли бы отказаться или устрашиться. Они не завладели бы документом, который в марте 1533 года получил я, английский король Генрих VIII.