Жюльетта Бенцони - Рено, или Проклятие

– Подобные слова оскорбительны для рыцаря! Скажи своему господину, что он вправе убить меня, но не вправе оскорблять!

Как видно, перевода не понадобилось: лицо Рено было красноречивее слов; эмир, успокаивая его, протянул руку, что-то сказал, и переводчик быстро перевел:

– Ты можешь поклясться на кресте твоего Бога, что ты не знаешь ее имени?

– Не могу!

– Тогда назови ее имя. Могучий эмир хочет его знать.

– А я не хочу его называть!

– Даже… если это может помочь молодой женщине, о которой ты беспокоишься?

– Помочь? Как это может ей помочь? И какая ей грозит опасность?

Эмир Шавшан вновь умиротворяюще простер руку, и на лице его даже мелькнула тень улыбки. Или Рено только показалось? Глаза эмира глядели по-прежнему холодно, а толмач продолжал:

– Никакой. Она слишком нравится нашему великому господину, малику аль-Назиру Юсуфу, султану Дамаска и Алеппо, чтобы кто-то посмел с ней дурно обращаться. А вот тебя…

– Подвергнут пыткам? Чтобы вырвать у меня имя моей матери? Я не понимаю, зачем понадобилось ее имя, но чем дальше, тем тверже намерен не называть его! Я не знаю, жива она или нет, но если жива, ни за что в мире я не хотел бы причинить ей ни малейшего несчастья.

– Какое несчастье может случиться с дамой из края франков, если эмир из страны пророка – да будет благословенно его имя! – узнает, как ее зовут?

– Полагаю, что никакого, но я его все-таки не назову!

– А вот это мы посмотрим!

С этой угрозой Шавшан и толмач покинули тюрьму, не сказав больше ни слова. И больше не возвращались.

Дни шли за днями…

В однообразии и нескончаемой тишине Рено уже сожалел, что его никто не допрашивает, по крайней мере, он имел бы возможность хоть с кем-то поговорить, а главное, узнать новости о Санси, ставшей его неотвязной заботой. Встретятся ли они когда-нибудь? Увидит ли он ее хоть на секунду? Вряд ли, если верить слухам: говорили, что, если женщина попала в гарем, она никогда его не покинет. Тем более если речь идет о гареме султана, поскольку, похоже, оба они попали в его могущественные руки.

Рено открыл для себя, что мысль о гареме становится для него все мучительней и невыносимее, точно так же, как его собственное существование. Если бы не черный слуга, который всякий день приносил ему еду, он решил бы, что о нем забыли. Он даже не знал, где находится. Рено попробовал считать дни, но все начиналось с белого пятна, потому что он не знал, сколько времени провел во сне, очевидно, под влиянием какого-то наркотика…

Но однажды настало утро, когда после молитвы, к которой призвал всех невидимый муэдзин, вновь появились два стража, которые вывели Рено из подземелья. Может быть, неподвижность несколько ослабила его мускулы, но зато благодаря здоровой и обильной пище он чувствовал себя куда крепче, чем в тот день, когда вошел в тюрьму. Но тело его нуждалось в хорошей бане: Рено был нестерпимо грязен и распространял вокруг себя запах, от которого сам охотно зажал бы нос. «Если меня ведут на казнь, – думал он, – то я попрошу, чтобы перед смертью мне дали крест… И еще разрешили помыться!»

Но его привели в хаммам, баню с влажным паром, и два полуголых молодца, похожие на черных пантер, мылили его, терли, окунали в воду, а потом разложили на столе, смазали маслом и принялись мять и разминать на разные лады, а потом снова обмывали, чтобы смыть излишек масла. Не забыли они и про голову, вылив на нее душистую амбру, от которой он расчихался. Наконец ему подстригли волосы, бороду и усы, облачили в рубаху из тончайшего полотна, застегнув ее на правом плече аграфом из хрусталя, надели нижние штаны из такого же полотна, завязав их витым серебряным шнуром. Поверх нижних надели другие штаны, до щиколоток, узкие, из темно-зеленого сукна, а сверху что-то вроде платья, расшитого серебром, и перехватили его черным поясом с накладками. Обули Рено в черные сафьяновые туфли без пяток, но на каблуках. Богатый, тоже черный, плащ с широкими рукавами дополнил его наряд. В довершение на голову рыцаря надели черную феску, а вокруг нее навернули белоснежный тюрбан.

Рено не знал, что его ожидает, но купание, массаж и стрижка так его порадовали, что и в будущее он стал смотреть веселее, сожалея лишь об одном: наряд-то его был, без сомнения, красив, но вот меча или кинжала явно недоставало. Эмир Шавшан, окруженный телохранителями, ввел нарядного Рено в зал, великолепнее которого рыцарь еще не видел. Просторный, с резным потолком из кедра, с изящными, собранными в пучки тонкими колоннами, за которыми синело озеро. Стены зала были покрыты росписью, переливались синими с золотом мозаиками. В овальных нишах красовались золотые, серебряные, хрустальные и слоновой кости вещицы. Толстые шелковистые ковры устилали пол, и в разных местах были искусно расставлены серебряные лампы, чей свет красиво преломляли зеркала. В глубине зала располагалась низкая широкая скамья, покрытая желтыми атласными подушками, одни служили сиденьями, другие – спинкой. На скамье, поджав под себя ноги, расположился человек, одетый в пурпурные одежды, в низком черном тюрбане с узкой золотой стрелкой. Он сидел среди ласкающей взор роскоши в полном одиночестве, без советников и телохранителей, но его одиночество придавало ему куда больше величия, чем придала бы толпа распростершихся ниц людей. Это был принц, и его пленниками были Рено и Санси.

Рено, следуя за эмиром, дошел до края огромного ковра. Остановившись, он вежливо поклонился, но не преклонил коленей, как преклонил бы перед христианским королем, и, выпрямившись, осмелился посмотреть султану в лицо. Аль-Назиру Юсуфу исполнилось тридцать. Его продолговатое лицо казалось еще более удлиненным благодаря раздвоенной бородке, темные брови сошлись в одну линию, темные глаза глубоко запали. Опершись локтем на колено и положив подбородок на ладонь, он задумчиво смотрел на приближающегося к нему христианского рыцаря, с которым он так необычно обращался.

Рено поискал глазами переводчика, но малик в нем не нуждался.

– Мой верный эмир Шавшан задал тебе вопрос, на который ты ему не ответил. Он спросил тебя: «Кто ты?»

– Эмир сказал неправду. Я ответил ему.

– Неполно и уклончиво. Имя твоего отца названо неточно, и ты не захотел назвать имя твоей матери.

– Не стану спорить. Но если ты властен над моей жизнью и смертью, то прав на мои воспоминания и на мое происхождение у тебя нет. Молчание – последнее богатство узника.

– Хорошо сказано. Абу Саид, который был большим мудрецом и большим поэтом, написал: «Лишь молчание – сила, все остальное – слабость». Но он сказал и другое: «Молчи со всеми, но только не с другом».

– Другом? Ты оказываешь мне большую честь, сеньор. Я хотел бы знать, почему ты решил, что мы с тобой друзья?