Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки

На поминки, собранные в доме мадам, Владимир не пошел; как не захотел и взять на память что-либо из небольшого имущества Маши. Ее платья, сумочку, платки, бисерный кошелек и несколько театральных афиш разобрали проститутки. Уйдя с кладбища, Владимир долго бродил по городу, не замечая ветра и мелкого, то начинающегося, то заканчивающегося холодного дождя. В голове было, казалось, пусто, как в вытряхнутом мешке. Только одна горькая мысль не давала Владимиру покоя: как его угораздило вчера послушаться Машу и уйти? Почему он не настоял на своем, не забрал ее с собой, не увел из борделя? Прошла бы ночь – и Машино отчаяние бы отступило, она не сделала б этой непоправимой глупости… Но в глубине души Черменский понимал: спасти ее было нельзя. И никогда теперь уже не узнать, что произошло между ней и Софьей, в чем вина Мерцаловой перед ним, что такое она не смогла открыть ему даже на пороге смерти. Неважно. Теперь уже неважно. Маши нет, и этих черных, больших, сухих и горячих глаз ему более не увидеть никогда.

Ветреный багровый закат застал Владимира на набережной Москвы-реки. Страшно хотелось есть, и нужно было, хочешь не хочешь, возвращаться в номера. Утром Владимир намеревался отправиться в Раздольное, проверить хозяйство, отдать необходимые распоряжения – и трогаться в Петербург искать Машиного сына. По крайней мере, хотя бы это он может и должен сделать для нее. Подумав так, Черменский неожиданно успокоился и, развернувшись, торопливо зашагал от набережной в сторону Манежа.

Комната в номерах была пуста. Сквозняком распахнуло створку узкого, давно не мытого окна, и ветер шевелил лежащую на полу газету. Владимир поднял ее, положил на стол. Вздохнув, вытащил из-под кровати саквояж, но в это время из-за двери раздался осторожный старческий кашель.

– Яков Данилыч, ты? Входи! – позвал Владимир, узнав хозяина номеров.

Солодовников, еще крепкий, сухой, как кусок пеньки, дедок с пушистой бородой, аккуратно выбрался из-за двери.

– Так что, съезжаете, Владимир Дмитрич? – осведомился он.

– Съезжаю, Данилыч. И то пора, полмесяца сидели.

– Стало быть, домой, в имение?

– Да.

– А фармазона своего нам оставляешь? – серьезно спросил старик, поглядывая из окна на двор.

Владимир удивился:

– Какого фармазона? Северьяна? Да ведь его третий день не видно… Я дожидаться не могу, хотел сам тебя просить, чтоб ты его, как вернется, в Раздольное направил…

– Да зачем же мне трудиться, когда он в конюшне сидит?! – несказанно изумился Солодовников. – Из уважения к вам, конечно, и сбегать могу, но он же меня, дух нечистый, не послушает! Он и так, кроме вас, над собой укорота не обожает… а тут и вовсе! Злой, как слепень прихлопнутый, мужики через него в конюшню третий день заходить боятся!

– Да что он там делает? – растерянно спросил Владимир.

– Ругается не по-христиански, вот что! – наябедничал Солодовников. – Со скотиной возится. Один… Мужиков не пущает: вам, говорит, не на лошадях, а на жужелках ездить… Ежели ты его оставить тута надумаешь, так я его на жалованье возьму, слышь, Владимир Дмитрич? Лошадник стоящий, куда моим тюхам… Ты подумай…

– Его на жалованье нельзя, – задумчиво произнес Владимир, идя к двери. – Моему Северьяну, Данилыч, шлея под хвост попадет – и только ты его и видел. Вместе с лошадьми.

– Охти, грех какой! – всполошился старик, освобождая дорогу и пропуская Владимира в коридор. Тот, размышляя о чем-то, некоторое время стоял на лестнице, затем быстро зашагал вниз.

В конюшне было уже темно, лишь сквозь щелястую крышу пробивались тусклые лучи садящегося солнца. Шумно дышали, фыркали кони, лягал перевернутую тачку рыжий длинноногий жеребенок, размеренно хрумкала сено хромая кобыла. Пахло соломой, мышами, колесной мазью. Войдя, Владимир сначала не увидел ничего, кроме прячущихся в сумраке стойл и меланхоличных лошадиных морд. Затем услышал возню у дальней стены: кто-то тер скребницей старого спокойного каурку, матерясь при этом – монотонно, без выражения, на одном дыхании.

– Северьян! – вполголоса позвал Черменский. – Это ты разоряешься? Мне Солодовников жалуется… Да оставь каурого, дыру сделаешь! Поди сюда!

Тишина. Короткий стук брошенной на пол скребницы, недоумевающий всхрап каурки. Шуршание соломы: Северьян сел на пол у стены. Помедлив, Владимир подошел сам, опустился рядом. Некоторое время оба молчали. Северьян, опустив голову, вертел в губах сухой стебелек.

– Схоронили? – наконец глухо спросил он.

– Утром.

– Мне… уходить от вас, Владимир Дмитрич?

– Рехнулся? – опешил Черменский. – Куда ты пойдешь?

– Расея большая…

– Не выдумывай. Я уезжаю в Раздольное, ты со мной? Или Солодовникову тебя оставить?

– Нужон я ему… – Северьян еще ниже опустил голову. – Владимир Дмитрич… пошто она так сделала-то? Из-за… меня? Али из-за вас?

– Боюсь, что я более твоего виноват, – помедлив, ответил Черменский. Это было сказано искренне, но Северьян, блеснув из полутьмы белками диких глаз, вызверился:

– Врете, ваша милость! Кабы вы с ней не свиделись там… Кабы я вас в этот блядушник не затащил… Ну что, скажете, нет?! Без этого она еще, глядишь, до зимы бы дотянула… А может, и боле… А тут совсем, видать, тоска нашла, она и… вот…

Отчетливо понимая, что Северьян прав, Владимир тем не менее не мог это подтвердить. Минуту спустя он медленно выговорил:

– Оставь… Маша была на краю. Любого пустяка хватило бы. Не ты, так…

Договорить он не успел: Северьян хрипло взвыл сквозь стиснутые зубы и повалился навзничь на истоптанную лошадьми солому, ударив по ней кулаком. Сенная труха взметнулась столбом, испуганно шарахнулся каурый. В дверь заглянула удивленная рожа работника, но Владимир показал кулак, и рожа исчезла.

– Владимир Дмитрич! Вот ей-богу!.. Кабы я знал!.. Я, видит бог, даже издаля взглянуть не зашел бы! Кто ж знать мог, что Марья такое учудит! Я когда ей сказал, что вас приведу, она не испугалась даже! Улыбалась только, я думал – пустяк ей, потому и обозлился, чуть на стену с этой злости не влез… Я же… У меня ведь такого сроду не было… Я же и в мыслях не держал… И не хотел вовсе… И вот как мне теперь-то?!. Владимир Дмитри-и-ич… Вон, на стене, вожжи висят, сымите да отдерите меня как сидорову козу… ей-богу, слова не скажу, чтоб мне воли не увидеть…

Владимир молчал. В горле стоял крепкий ком, не дающий говорить, и он сожалел только об одном: что не может сейчас, как Северьян, выть в голос, колотя кулаками по соломе. Слез не было, лишь скулы сводило от отчаяния. Так ничего и не сказав, он похлопал Северьяна по спине, и тот, судорожно вздрогнув всем телом, как животное, затих.

Только через полчаса, когда солнце давно село и в конюшне уже было темным-темно, Владимир снова услышал сиплый, еще неровный голос: