Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки

– Прошу прощения, вы – нигилистка? Эмансипэ? – не выдержал он.

– Боже, неужели похожа?! – бросив ложку, завопила Ирэн так, что все посетители трактира обернулись на их столик. – У меня что – грязные руки? Или ногти?!

– Нет, что вы, напротив… – растерялся Владимир.

– Да не рыцарствуйте, где уж тут «напротив»… – уныло сказала Ирэн, глядя на свои узкие ладошки, все перепачканные в трущобной грязи. – Но, уверяю вас, это не из политических убеждений… Просто такой уж выдался сегодня день. Нет, я, слава богу, не нигилистка. Правда, есть грех, курю, но тут уж папенька виноват. Приучил.

– Кто же ваш папенька, если не секрет?

– Какой секрет, его весь Петербург знает… У нас династия! – неожиданно похвасталась она. – Станислав Кречетовский – неужели не слышали?!

– Позвольте, как же… – Владимир действительно начал что-то припоминать. – Уголовная хроника, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – удовлетворенно подтвердила девушка. – Если бы вы знали, какие личности бывали у нас в доме на Мойке! Ужас, ужас…

Так же весело и непринужденно, как старому знакомому, она рассказала Владимиру о своей жизни. Отец Ирэн, известнейший в Петербурге журналист, репортер уголовной хроники в одной из ведущих редакций, рано овдовел и дочь, как мог, воспитывал сам. Ирэн еще до гимназии выучилась читать, отец не ограничивал ее допуска к своим книжным шкафам, и девочка таскала с дубовых застекленных полок все подряд, начиная со специальной литературы по криминалистике и юриспруденции и заканчивая романами Дюма и Эжена Сю. Станислав Кречетовский, обожавший единственную дочь, не баловал ее, но и не считал нужным запрещать ей множество вещей. В итоге Ирэн, к ужасу прислуги, ела что хотела и когда хотела, ложилась спать когда ей заблагорассудится, ни разу, впрочем, не проспав на занятия в гимназию, читала все, что попадалось под руку; девочку не гнали из взрослой компании, когда у отца были гости, и не прерывали, если ей вдруг хотелось высказать свое мнение. А оно у Ирэн имелось всегда, поскольку отец внушил дочери, что наличие собственных мыслей по любому вопросу отличает умного человека от слабовольного глупца. Свою работу Кречетовский любил до фанатизма, в его источниках информации числились и полицейские агенты, и профессиональное ворье, и нищие, и уличные девицы, и скупщики краденого. Вся эта разношерстная компания постоянно толклась в большой квартире на Мойке, оставляя после себя запах крепких папирос, помойки и дешевой помады для волос, потому Ирэн чувствовала себя среди обитателей городского «дна» как рыба в воде. В четырнадцать лет девочка попыталась написать свой первый очерк под леденящим душу названием «Бриллиантовая чахотка» – о рабочих гранильных мастерских, которые из-за минеральной пыли и крошки, попадающих в легкие во время работы, редко доживают до тридцати лет. Отец прочел и одобрил этот опус, предложил его, скрыв подлинное имя автора, в одну из петербургских редакций – и он был напечатан. С того дня жизнь Ирэн оказалась определена. Окончив гимназию, девушка поступила на должность репортера в «Петербургских сплетнях». Отец не делал дочери никакой протекции, но фамилия Кречетовских была известна всему газетному Петербургу, и первые пробы пера Ирэн тоже пришлись читателям по вкусу. Как и отец, девушка предпочитала работать с криминальными новостями, поскольку с детства знала, понимала этот мир и не затруднялась в разговорах с его обитателями. Да и питерские уголовники хорошо знали Станислава Кречетовского, который за всю свою журналистскую карьеру ни разу не написал ни слова неправды в угоду власти или редакции, никогда не открывал имена своих источников информации и никого из них не «сдал» полиции. Среди «деловых ребят» ценились такие вещи, и ни один босяк с Сенного рынка не рискнул бы тронуть дочь Кречетовского, столь решительно пошедшую по стопам батюшки.

– Кто вас выучил обращаться с оружием? – полюбопытствовал Владимир.

– Папа, разумеется, – невнятно, с набитым ртом отозвалась Ирэн. – Он меня с двенадцати лет возил на стрельбища Семеновского полка, его старый друг там служит в капитанах. Попадаю в копейку с двадцати шагов! Не из «смита-и-вессона», разумеется, из «герсталя». Но можно и из «бульдога». Папа считает, что без этого иногда трудно бывает работать… Впрочем, мне ни разу еще не пришлось воспользоваться пистолетом. Только пугала.

– Вам не страшно бродить по трущобам?

– Страшно там жить, – серьезно, без капли кокетства сказала Ирэн. – А репортажики… Пф! Вот у меня есть знакомая фельдшерица, живет в Гороховом, к ней весь Сенной бегает лечиться – вот это, доложу я вам, действительно героиня! Сутками возиться с коростой, гнойными язвами, сифилисом, отмороженными пальцами… Вот чего бы я никогда в жизни не смогла! Когда я писала очерк о Марии Тихоновне, то полдня просидела в ее кабинете, наблюдая, – и дважды лишалась чувств! Представляете, это я-то! Как институтка! А она с этим работает каждый день, вот что ужасно… Но я, видит бог, добьюсь от властей решительных действий! Пора уже, наконец, раскидать по камешку эти вонючие дебри в середине города…

Владимир в глубине души был уверен, что никакие репортажи и статьи, даже блестяще написанные, не заставят городские власти разобрать трущобы: слишком много народу заинтересовано в их сохранении, слишком крупные взятки даются и слишком медленно проворачиваются любые новые начинания в генерал-губернаторских приемных. Но разочаровывать юную подвижницу Черменский не решился.

Неожиданно он заметил, что Ирэн внимательно смотрит на карман его куртки, откуда высовывался край кожаной записной книжки с вложенным в нее карандашом. Заметив, что Владимир перехватил ее взгляд, девушка без тени смущения улыбнулась:

– Ба-а-а! Мы с вами, кажется, коллеги?

– Я дилетант, Ирина Станиславовна, – усмехнулся Черменский. – Было дело, печатался как-то ради денег, но с тех пор много воды утекло.

– О чем писали? – поинтересовалась Ирэн, в черных глазах которой зажегся острый огонек.

– О разном… – уклонился Владимир. И, не желая продолжать разговор о собственных приключениях, обратился к Северьяну с Ванькой, уже давно перешедших на подозрительный шепот: – Эй, золотая рота! Северьян! Вы о чем там совещаетесь?

Северьян повернулся – и по его сумрачной физиономии Черменский понял, что разговор велся вполне серьезный.

– Владимир Дмитрич, – глядя прямо в лицо другу, медленно произнес он. – Вы как знаете, а только я уж решил. Спалю я ночью этого Андрей Кирилыча.

– Как – спалишь? – не сразу понял Владимир.

– По-тихому. Красного петуха под крышу пущу – и все. Будет вперед знать, как сирот забижать… и младенцев им делать.