Жаклин Санд - Принцесса Конде

Сюзанна… Вся погибель от женщин. Еще до принесения священнических обетов он строго-настрого запретил себе даже думать о сладости женских объятий и пять лет держал данное Богу и себе слово. А вчера… вчера как с цепи сорвался. К великому восторгу маркизы. Себе на беду. В подобных случаях единственным извинением греха перед Богом является любовь. Следовательно, Сюзанна, ослепленная своим чувством, согрешила куда меньше, чем он. Он не любит ее. Ничуть. Просто она временами так похожа на ту, единственную, кого он и вправду любил и, возможно, любит до сих пор – вопреки всяким разумным доводам.

Хотя… не нужно врать себе: он сразу надеялся на то, что Сюзанна его не забыла и сделает все, о чем он попросит. До поры до времени ему не стоит возобновлять давних знакомств. Маркиза будет молчать хотя бы потому, что знает: стоит ей даже случайно обмолвиться о том, что он вернулся, и его у нее отберут. Непременно отберут. У красавчика де Линя здесь осталось слишком много воздыхательниц.

А сейчас нужно помолиться. Он опустился на колени перед распятием, висевшим в изголовье кровати, смиренно наклонил голову. Завтра, перед тем как идти по делам, он отправится в ближайшую церковь и исповедуется, пусть и не говоря, что он – священник.

Плоть слаба. А дух?

– Pater noster…

Латинские слова привычно срываются с губ тихим шепотом. Пламя свечи дрожит, освещая измученное лицо распятого Христа.

Отче, дай устоять, если она появится здесь…

Сюзанна тоже молилась. Но ее шепот тороплив и сбивчив.

Нет покоя в душе у маркизы де Лавернь, и святые слова не идут на ум. О Боге ли думать, если в голове кружится сладостный дурман? Уже ночь. Скорее бы уснули все в доме, чтобы тихонько проскользнуть в соседнюю комнату! Хотя… кого стесняться, кого бояться? Верную Жавотту? Дени? Взятые с собой из особняка де Лавернь слуги привыкли держать язык за зубами.

Забыла маркиза и про мужа, и про детей. Дочка с сыном на попечении верных слуг. Муж обожает ее и ни о чем не подозревает. Сколько раз она обманывала его с другими мужчинами! Но то было или из тщеславия, или от скуки. Все дамы ее круга имеют любовников. Почему она не должна следовать общему примеру?

Но Андре… Пламя, сжигающее ее душу и плоть. Грешный синеглазый ангел.

В доме наступила полная тишина, и недоговоренная молитва замерла на устах Сюзанны. Осторожно приоткрыв дверь, шмыгнула в коридор. Несколько шагов на ватных, подгибающихся ногах. Да что она, как девчонка, в самом деле! Чего бояться? Того, что он холодно посмотрит и скажет: «Ступайте к себе, маркиза?» Вот вздор какой в голову лезет! Пламя откажется от очередной охапки хвороста? Особенно после того, что было вчера ночью? Ну, вперед! Толстый ковер заглушил шаги.

Андре стоял на коленях и молился. Лицо было обращено к потолку, точеные пальцы перебирали четки из самшита, глаза закрыты, длинные ресницы нервно подрагивали. Лицо строгое, отрешенное, удивительно тонкое. Незнакомое.

Страстное пламя, неужели ты бываешь и таким?

– Anima Christi, sanctifica me, Corpus Christi, salva me…

Голос на грани шепота, но все равно можно разобрать каждое слово. Андре молился на латыни. Она знала эту молитву по-французски:

– Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня. Вода ребра Христова, омой меня…

Сюзанна неслышно сделала еще шаг вперед и приблизилась настолько, что теперь ощущала тепло, исходящее от его тела.

– O bone Jesu, exaudi me…

Она взяла в ладони пряди его волос, прижала к своему разгоряченному лицу, наслаждаясь их шелковистостью и тонким, еле уловимым ароматом земляники. Почувствовала, как он вздрогнул, как напряглась его спина, как он вопреки своей воле подался назад. От Бога. К ней. Попытавшись устоять – и все же почти без боя сдаваясь в плен искусительнице.

– Ne permittas me separari a te… – мелодичный голос стал отрывистым, в нем появилась хрипотца. – Ab… Ab hoste…

Латынь для него – второй родной язык. А ведь запнулся. Запнулся потому, что нежные женские руки ласковым кольцом обвили шею, жаркое дыхание трепещет у самого уха, щекочет кожу и сводит с ума…

– От лукавого… защити меня…

Кто защитит вас, господин Андре, от губ, которые целуют маленький белый шрам на гладком плече? Куда вы убежите от собственной грешной плоти, которая с готовностью отозвалась на ласку? Вы не лед. Вы – пламя, яркое пламя… Лучший из всех, кто касался губ Сюзанны и обнимал е?.е.

– И повели мне… прийти… к Тебе, дабы… дабы…

Вы забыли и французские слова, шевалье?

– Дабы со святыми Твоими… восхвалять Тебя… во веки веков…

Сейчас вы перестанете славить Создателя, потому что к вам прильнула одна из тех, что были созданы на погибель роду человеческому. Вы не устоите, шевалье, потому что это сильнее вашей воли, вашей любви к Творцу. Вы – мужчина, и рядом с вами – женщина. Что еще вам нужно?

– Аmen! – Последнее слово молитвы становится первым стоном страсти.

Она победила! Теперь никто и ничто не мешает упасть на кровать, чтобы сплестись, слиться в одно, забывая про все на свете: про день вчерашний, про заботы дня будущего, про обещания и обеты…

С утра шел снег вперемешку с дождем. Эта мокрая смесь, подхваченная ледяным ветром, безжалостно забивалась под плащ и шляпу, налипала на лицо, холодными струйками талой воды утекала за шиворот. К тому же дороги развезло, копыта лошадей то и дело беспомощно скользили на подмерзшей грязи. Тем, кто путешествовал в каретах или повозках, было, по крайней мере, сухо, а одинокий всадник, рискнувший бросить вызов январской слякоти, насквозь промок и продрог задолго до полудня, тогда как до Парижа, куда он держал путь, ему предстояло добраться к вечеру. Когда лошадь в очередной раз споткнулась, едва не завалившись на бок, Эме оставил последние попытки пустить ее рысью, позволив измученному животному окончательно перейти на шаг. Сам он лишь поплотнее завернулся в плащ, стараясь сохранить остатки тепла, и поглубже надвинул шляпу. Плечо, месяц назад простреленное из мушкета каким-то метким ландскнехтом, ныло нещадно, перевязь со шпагой казалась тяжелой, как связка камней. Усталый путешественник мысленно начинал ненавидеть далекий Париж, а заодно королевский двор, своего дальнего родственника Луи де Кавуа, который наверняка приложил руку к распоряжению, киснувшему за пазухой у лейтенанта королевской кавалерии Эме де Фобера, а заодно и самого кардинала Мазарини, который сподобился это распоряжение написать. Болван Кавуа, похоже, выхлопотал-таки ему место при дворе. Не самое подходящее время. Слухи, которые доходили до военной ставки герцога Энгиенского, описывали коридоры Лувра как растревоженный осиный улей. Грозный Ришелье отошел в мир иной, король Людовик хандрит и жалуется на здоровье, интриганы всех мастей срочно потянулись в столицу в надежде на теплое местечко. Бр… Мысль о «теплом местечке» заставила Эме в очередной раз помянуть дурным словом скверную французскую погоду. И совершенно непонятно, какого дьявола новому кардиналу вдруг понадобился далекий от политики военный офицер. Да еще и так срочно.