Евгения Марлитт - Имперская графиня Гизела

«Мщение сладко»?

Было ли то от пламени факела, или на самом деле лицо португальца окрасилось таким пылающим пурпуром?

Все глаза с любопытством и ожиданием были устремлены на него.

— Много времени назад фраза эта, беспрестанно повторяемая птицей, должна была карать человека, который под влиянием слабости уклонился с пути, предписанного справедливостью, — проговорил он после небольшой паузы, обводя строгим взглядом окружающих… — Господин ее, которого она очень любила, выучил ее этим словам; он повторял их в беспамятстве, даже при последнем издыхании… С этими словами связана очень страшная история…

При последних, намеренно медленно и с ударением сказанных словах, вся кровь, казалось, отлила от лица португальца.

Графиня Шлизерн устремила на него испытующе-вопросительный взгляд.

— Вы мистифицируете нас, господин фон Оливейра, — проговорила она с улыбкой, грозя ему пальцем. — Вы возбуждаете наше женское любопытство для того лишь, чтобы потом, пожав плечами, с таинственностью отказать нам в удовлетворении.

— Кто говорит вам это, графиня? Я мог бы без дальнейших околичностей начать сейчас же; но вы сами, наверное, менее кого-либо простили бы мне, если бы без специального дозволения его светлости своим рассказом я нарушил программу праздника.

— Ах, ваша светлость, это же интересная история из Бразилии! — обратились молодые женщины в один голос с просьбой к князю.

— Э, я-то полагал, что ваши маленькие ножки стоят как на иголках из-за боязни, что танцы будут задержаны, — пошутил он. — Прекрасно, я очень охотно принимаю в программу праздника историю господина фон Оливейры — за это мы вычеркнем из нее мужской квартет, который должен быть исполнен в лесу.

Что за странный оборот дела! Человек, так сказать, заранее лишенный благорасположения князя, делается львом вечернего празднества.

Конечно, почва, на которой он стоял, колебалась, она могла изменить ему, как трясина, в которой погибает обманутый неосторожный путник. Никто не знал этого лучше прекрасной фрейлины. Она бросала на него долгие, многозначительные взгляды. «Не заблуждайся», — предостерегали его темные глаза.

Гизела, до сих пор молча стоявшая рядом с князем и ни разу не решившаяся поднять глаз на португальца в то время как он говорил, поймала эти взгляды — они как кинжалы пронзили ее сердце… Кровь бросилась ей в лицо! Как бывало в детстве, когда, выражая свое отвращение к кому-либо, она отгоняла рукой неприятный предмет, так и теперь она чуть было не подняла свою руку. Слова, полные горечи, готовы были сорваться с ее уст… Безумная!.. Кто дал ей право вмешиваться в спор этих двух существ?.. В этот самый момент глаза его разве не искали глаз восхитительной цыганки и не бросали ей таких долгих, выразительных взглядов, от которых лицо ее вспыхивало таким пламенем?

…Эти два существа уже давно любили друг друга.

И как она могла равнять себя с той девушкой? К имени ее не примешивалось дурной славы, она была прекрасна, умна и держала себя в обществе с неподражаемой грацией… А она!.. С этим бледным лицом, неуклюжими манерами, своим неведением света она завидует прекрасной, всеми признанной красавице!..

В простоте своего сердца она не нашла другого определения жгучему чувству ревности.

Она отвела глаза от красной, унизанной жемчугом шапочки и стала смотреть на темневшую вдали дорогу, которая вела в Грейнсфельд. Глубокое желание тишины и уединения охватило ее… Прочь, прочь от этого лицемерного света, в одиночестве скроет она свое растерзанное, страждущее сердце! Бежать не медля ни минуты! В тысячу раз лучше ей погибнуть в эту темную ночь в каменоломнях, чем оставаться здесь, среди этой порхающей толпы, слушать веселую музыку, смотреть на улыбающиеся лица, в то время как глаза ее отуманиваются едва сдерживаемыми слезами!..

Она с таким энтузиазмом схватилась за идею посвятить себя любви к ближнему — но как трудно привести было в исполнение эту идею! Могла ли она любить эту тщеславную, лицемерную толпу, у которой ложь была и в сердце и на устах! Это было свыше ее сил…

В каменоломнях было мрачно и пустынно; путь мимо них внушал ей ужас… Птицы, порхавшие в то время, когда они вдвоем шли по краю пропасти, и насекомые, своим жужжанием придававшие жизнь этой дикой местности, спали в эту минуту, приютившись в своих гнездах или во впадинах скал… Но путь этот вел ее в уединение, где она навсегда могла скрыться от глаз лживого и лицемерного света…

Прочь, скорее прочь отсюда! Пройти незамеченной этой любопытной толпой через освещенный иллюминацией луг она, конечно, не могла; ей следовало обогнуть его вдоль опушки леса, если она хотела достичь грейнсфельдской дороги, лежащей совершенно в противоположном направлении от того места, где она стояла. Медленно и с боязнью повернулась она к чаще леса, чтобы осмотреться, как удобнее скрыться ей отсюда незаметным образом.

Но вдруг она увидела перед собой лицо с суровыми, резкими чертами, которое она знала и которого боялась — это был строгий нелюдимый старик из Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую он поставил на ближайшую скамью. На мгновение остановив взгляд свой на молодой девушке, он выразительно вперил его в португальца, перед которым в это время стоял возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе старого солдата.

— А, бриллианты! — раздалось со всех сторон.

Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный круг… Эта минута для бегства была потеряна — князь стоял рядом с ней, а графиня Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула ее к себе.

Оливейра открыл шкатулку. Содержание ее действительно обладало способностью привести в упоение сердце светской женщины, и все убеждены были, что бразилец хотел пощеголять своими сокровищами… Но кто мог прочитать выражение его лица, тот сейчас бы убедился, что душа этого человека далека была от тщеславия, — ужасающая строгость, мрачная решимость проглядывали на сумрачном челе.

Он быстрой рукой начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки, усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом с ним стояла баронесса с полуоткрытыми устами, слегка склонясь вперед. Мало-помалу взгляд ее стал принимать торжествующее выражение. Во всяком случае, замечательные драгоценности, заставлявшие биться ее ненасытное сердце, сверкая разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью старинные украшения, собранные здесь «собирателем», — ни одно их них не напоминало ее изящной диадемы… Неужели же португалец намеренно обманывал ее относительно своего «corpus delicti»?

Но вот значительно медленнее, чем прежде, поднял он футляр и как бы колеблясь открыл его крышку Восклицание изумления сорвалось со всех губ, а прекрасная баронесса, словно пораженная ужасом, отшатнулась назад.