Жюльетта Бенцони - Маньчжурская принцесса

– Может быть, потому, что я не хотел страдать еще сильней... Как я мог надеяться на то, что, потрясенная смертью Эдуарда, вы вспомните обо мне? И потом, мы существуем в разных мирах. Ведь вы остаетесь принцессой.

Резким жестом Орхидея захлопнула зонтик и взяла Пьера под локоть.

– Теперь я никто. Великого императорского Китая больше не существует. Все, что осталось, это безвольный ребенок, игрушка в руках наших революционеров. У меня нет больше ни титула, ни состояния. Все, что надето на мне, я получила благодаря доброте одной благородной женщины... Пойдемте! Давайте посидим вот здесь, на камнях у колодца! Нам надо так много рассказать друг другу!..

Пока они выбирали место для того, чтобы усесться на прогретых солнцем камнях, Пьер внушал себе не слишком поддаваться заполнявшему его чувству счастья. Ведь это чувство было сугубо эгоистичным: потеряв все, его возлюбленная тем самым приблизилась к нему, который не владел почти ничем. Эта мысль, несмотря на все упреки, которыми он себя укорял, заставила дрожать от вдруг появившейся надежды. Тем временем Орхидея начала свое повествование.

Очень много событий вместилось в эти тринадцать лет. Но Орхидея излагала их быстро, сосредоточившись на главном: своем возвращении в Пекин в обществе мадам Лекур и лорда Шервуда, неожиданно теплом приеме со стороны императрицы Цы Си, которая состарилась и показалась ей такой хрупкой и маленькой, придавленной величием Зала Высшей Радости, слезах императрицы, увидевшей перед своим троном коленопреклоненную беглянку, традиционном салюте из девяти залпов «коу-тоу», наконец, дрожащих пальцах императрицы, гладивших драгоценную застежку Кьен Лонга.

– С этого дня я должна была поселиться рядом с ней во дворце, – со вздохом проговорила Орхидея. – Но это не доставляло никакой радости. Мои дворцовые апартаменты оказались нетронутыми, но показались мне золотой клеткой. Особенно же раздражало меня постоянное присутствие молчаливых евнухов, их неотступное шпионство за мной и еле слышный шорох их мягких сандалий и вкрадчивых шагов. Цы Си понимала мое состояние. Благодаря ее доброте, мне было разрешено выбираться в город и посещать дом, где проживали мадам Лекур и мисс Прайс. Мадам Лекур прониклась неподдельной любовью к Пекину и не желала уезжать из него без меня...

– Вот именно. Я думаю, все дело не в ее любви к Пекину, но в горячей привязанности к вам, – заметил Пьер.

– И в моей к ней, – парировала Орхидея. —Между прочим, ее общество оценила и императрица. Будучи мудрой женщиной, Цы Си понимала, что разлучить меня и мадам Лекур невозможно, она хотела лишь, чтобы я была с нею до самого дня ее смерти. «Когда я отправлюсь к праотцам, – говаривала она мне, – ты должна покинуть дворец как можно скорее. Здесь у тебя гораздо больше врагов, чем ты думаешь, но под защитой белых дьяволов ты будешь в безопасности. Ты ведь научилась жить, как они, а что касается Китая, который мы обе любим всем сердцем, то от него скоро останутся одни воспоминания...» – Впрочем, – добавила Орхидея, – она сама сделала для этого все. Незадолго до ее смерти молодой император Куанг Су был убит евнухами по ее приказу. Вместо него она возвела на престол трехлетнего Пу И, который, естественно, никак не мог влиять на дела. Может быть, императрица в глубине души мечтала о том, чтобы стать последней повелительницей Срединной империи... Утром в день смерти она отослала меня к мадам Лекур под благовидным предлогом вручить ей подарок в виде цветов и фруктов. Назад во дворец я уже не вернулась.

Сразу после похорон Цы Си генеральша серьезно заболела, и Орхидея не отходила от нее все это время. Когда наконец она выздоровела, в Китае уже начались потрясения, спровоцированные либералами из Гоминдана и его основателем, кантонцем Сунь Ятсеном. Надо было уезжать, и срочно, но это было уже не просто. После авантюрной одиссеи в духе Марко Поло, трем беглянкам удалось добраться до Шанхая, где чудом посчастливилось сесть на судно, которое отправлялось в Сан-Франциско. Уже в США мадам Лекур снова слегла, так что ее пришлось положить в больницу. Но жизнестойкость этой женщины оказалась просто потрясающей, и она победила болезнь. После этого решила на некоторое время обосноваться в Калифорнии. Она любила этот край, где довелось побывать с мужем и где у нее было много друзей.

– Она даже едва не вышла опять замуж! – смеясь, вспоминала Орхидея. – Один старый банкир настолько прельстился ее изящными манерами и фиолетовыми глазками, что стал неотступно преследовать и домогаться ее. Это вынудило нас бежать на Восточное побережье. Увы, как раз в тот момент в Европе разразилась война...

– И вы оставались там все эти четыре года?

– У меня не было другого выхода. Генеральша была категорически против того, чтобы ехать во Францию, подвергая себя риску со стороны германских подводных лодок. Мы обосновались в красивом доме в штате Коннектикут. Завели друзей, общались, и тем не менее время тянулось долго. Естественно, как только мы узнали о прекращении военных действий, то поспешили в Нью-Йорк. Там нам удалось получить места на первом корабле, отправлявшемся в Европу. Правда, с нами уже не было мисс Прайс. Она успела за это время выйти замуж за весьма достойного и преданного ей англиканского пастора.

– До чего все это странно! – удивился Пьер. – Мадам Лекур чуть было не вышла замуж, мисс Прайс нашла себе мужа, ну а вы? Я уверен, что немало кавалеров хотели завладеть вашим сердцем.

– О да! Это случалось не раз.

– Ну и как?..

Орхидея вдруг покраснела и пристально взглянула в его глаза цвета тумана, выражение которых так часто всплывало у нее в памяти.

– Один наш поэт сказал: «Когда сердце полно другим, безумен тот, кто пытается в него проникнуть...» Мое же сердце готово открыться только вам.

Прошла секунда, показавшаяся им вечностью, и вот потрясенный этим признанием Пьер запечатлел свой первый поцелуй на руке Орхидеи.

Когда под звон церковных колоколов они подошли к дому, их встретили Антуан и генеральша. Видимо, пережитая болезнь привела к тому, что мадам Лекур выглядела теперь худенькой и несколько изможденной, волосы ее полностью поседели, но лицо и особенно выражение глаз сохранили необычайную живость. Не говоря ни слова, она заключила Пьера в свои объятия, поцеловав его столь непринужденно, словно рассталась с ним накануне вечером, затем отодвинулась на шаг, чтобы рассмотреть его еще лучше, и снова расцеловала.

– Как я счастлива снова вас увидеть, мой мальчик, – воскликнула она. – Если у вас нет более срочных дел, я рассчитываю на то, что еще до полуночной мессы вы попросите у меня руку моей дочери. Тогда мы сможем отпраздновать помолвку одновременно с рождеством Христовым.