Эми Хармон - Потерянные сердца

Но больше всего меня впечатляют лица. Почти все страницы заполнены лицами. Я узнаю мать Наоми – усталая улыбка и мудрый взгляд, – и отца, утомленного, но полного надежды. Мальчишки явно пошли в него. Их я тоже вижу на страницах блокнота, как и Эбботта, и женщин, идущих рядом с повозками, и детей, никогда, кажется, не устающих. Она нарисовала даже того мальчика, Билли Дженсена, который упал с дышла отцовской повозки на третий день пути. Колеса раздавили его раньше, чем волов успели задержать. Наоми замечает, что я остановился, и поворачивает голову, чтобы посмотреть, что меня так заинтересовало.

– Я хотела отдать этот рисунок маме Билли. Но подумала, что пока рано, это только причинит ей боль.

Я киваю и переворачиваю страницу. В блокноте много моих портретов. Левый профиль, правый профиль, анфас, со спины. Мне нравится мое лицо, как его видит она. Меня поражает, насколько хорошо ей удается сходство. Зеленоглазая женщина с розовыми губами и веснушчатым носом, которая слишком много болтает и не понимает слова «нет», просто не может так рисовать. Я не знаю никого другого, ни мужчин, ни женщин, кто бы рисовал так же хорошо.

– Когда я впервые вас увидела, мне сразу же захотелось нарисовать вас. Я глаз не могла отвести, – признается Наоми. – Знаю, вас это отпугнуло, но я ничего не могла с собой поделать. У вас очень… красивое… – Она останавливается и поправляется. – У вас незабываемое лицо.

Меня бросает одновременно в жар и в холод, я польщен, но в то же время сбит с толку. Я молчу, и Наоми продолжает, как будто ей отчаянно необходимо все объяснить.

– Мне больше всего нравится рисовать лица. Папа говорит, пейзажи проще продать в газеты или в качестве иллюстраций для книг, но чаще всего мир не идет ни в какое сравнение с людьми, которые его населяют.

Я не знаю, что ответить. Я смотрю на собственные глаза, губы и очертания подбородка. Я вижу отца. Мать. Даже Дженни, хотя и не понимаю, как это возможно.

– Наверное, дело в чувствах, – говорит Наоми, все еще пытаясь объяснить, пока я храню молчание. – В выражениях. Конечно, ветры и дожди тоже со временем меняют ландшафт, но лица людей постоянно меняются. Я не успеваю рисовать. И каждое лицо особенное. А ваше самое необычное.

Я протягиваю ей блокнот. Она забирает его, неуверенно глядя на меня.

– Джон…

– Вы очень хорошо рисуете, миссис Колдуэлл, – говорю я. Мой голос звучит так сухо и одеревенело, что я, пожалуй, мог бы броситься в Литтл-Блю и послужить кому-нибудь плотом для переправы. Я пришпориваю Даму, оставляя позади Наоми и ее лица.

Я провожу на часах гораздо больше времени, чем должен бы, учитывая, что в караване есть шестьдесят пять мужчин и двадцать пять подростков. Но я все равно не могу лечь спать, не убедившись, что мулы в безопасности. Я беспокоюсь о своем табуне. От усталости дозорные становятся небрежными, скота слишком много, за всеми не уследишь, а нужно еще и привязать лошадей. Я держу своих животных как можно ближе к себе, а чаще и вовсе ставлю палатку там, где они пасутся, и даже во сне держу ухо востро. Меня спасает только то, что после ужина мне обычно удается вздремнуть. Две ночи спустя после переправы через Биг-Блю, отстояв свою смену на часах, я прихожу в палатку и обнаруживаю, что Уэбб Мэй спит на моем месте, положив голову на седло и укрывшись одеялом. Мне приходится его растрясти.

– Уэбб! Ночь на дворе. Возвращайся в свою повозку. Твои родные будут волноваться.

Он встревоженно вскакивает, явно расстроенный тем, что заснул.

– Мама рожает. Она так плачет! Рожать ужасно больно, мистер Лоури. Я не хотел слушать, как она плачет, вот и пришел сюда.

– Пойдем. Ну же! – подгоняю его я.

У меня внутри все сжимается от тревоги. Мы уже приближаемся к повозкам, когда воздух рассекает вопль, похожий на волчий вой на ветру.

– Вы слышите, мистер Лоури? – хрипло спрашивает Уэбб, и его сонное лицо озаряет восторг.

Малыш набирает полные легкие воздуха и снова начинает выть, и, несмотря на то, что дело идет к двум часам ночи, весь лагерь оживает и вздыхает с облегчением. Я жду вместе с мальчишками, столпившимися вокруг костра. Уайатт все это время поддерживал огонь. Когда Уильям Мэй с мокрыми от слез щеками выбирается из повозки и объявляет, что все прошло хорошо и у него родился еще один сын, я желаю мальчишкам спокойной ночи. Обходя фургоны, я замечаю Наоми, которая моет руки в ведре с водой из ручья. Ее рукава закатаны, верхние пуговицы расстегнуты, обнажая бледную длинную шею. Платье запачкано темными пятнами, а волосы распущены. Длинные, ниже талии, они переливаются в лунном свете.

– Ребенок здоров? И ваша матушка? – спрашиваю я.

– Да. У них все хорошо.

Я поражен тем, как невыразительно и безжизненно звучит ее голос. Наоми стряхивает воду с рук, переворачивает ведро и садится на него, как на табуретку.

– Еще один мальчик. Красивый… маленький… мальчик.

– Вы хотели сестру?

– Да. Не ради себя… Ради мамы. Но он… Он… – Наоми не договаривает, как будто сама не знает, что чувствует по этому поводу. Она начинает заново. – Мама хочет, чтобы я дала ему имя. А я не могу придумать ни одного имени, которое начиналось бы на «У». Мы уже все использовали.

Наоми поднимает взгляд на меня. Ее глаза полны усталости, а уголки губ печально опущены, и я не знаю, что сказать.

– Но вас же зовут… Наоми. Значит… можно выбрать другую букву.

– Меня собирались назвать Уилма, но перед тем, как я родилась, маме приснилась библейская Ноеминь. Она решила, что это знак, вот так и вышло, что я единственная в семье, чье имя не начинается на «У».

– Наоми мне нравится намного больше, чем Уилма, – тихо признаюсь я.

– Вот и мне. Благодарю тебя, Господи, за то, что послал маме видение. Может, ты и мне дашь знак? Чтобы я поняла, как мне быть.

То, как Наоми произносит эти слова, совсем не похоже на молитву, хотя ее взгляд и обращен к небу. Она явно устала. Я пытаюсь подобрать слова утешения, но в голову ничего не приходит.

– Я обнаружил Уэбба спящим в моей палатке. Он не хотел слушать, как ваша мама плачет.

У Наоми начинают дрожать губы и подбородок, и я тут же проклинаю свою глупость. Она опускает взгляд на свое запятнанное платье и делает глубокий вдох, чтобы взять себя в руки, прежде чем снова заговорить.

– Она и плакала-то всего минуту, когда уж очень больно стало. Совсем тихо плакала. Я не знаю человека сильнее нее. Ей даже моя помощь особенно не нужна была. Мама сама знала, что делать, от начала и до конца. Когда родился Уэбб, мне было слишком мало лет – двенадцать, но мама хотя бы рожала в своей постели в присутствии повитухи. Я надеялась, что миссис Колдуэлл придет помочь, но она слегла с хворью. Сейчас столько людей болеет.