Дайна Джеффрис - Жена чайного плантатора

Гвен и Лоуренс тревожно переглянулись.

– Так что с ним? – спросила Гвен, стараясь говорить спокойно.

– Это дифтерия.

Она в ужасе закрыла рот рукой и увидела, что Лоуренс напряженно замер.

– Боюсь, голубизна кожных покровов подтверждает это. Несколько детей в одной соседней деревне тоже заразились.

– Но ему ведь сделали прививку, – удивленно проговорил Лоуренс, повернувшись к жене. – Гвен?

Она зажмурила глаза и кивнула.

Доктор пожал плечами:

– Может, была бракованная партия.

– А какой прогноз? – дрожащим голосом спросила Гвен.

Партридж склонил голову:

– На этой стадии трудно сказать. Простите. Если появятся поражения на коже, просто держите эти места в чистоте. Попытайтесь поить его, если удастся. И, находясь рядом с ним, вы все должны закрывать рот и нос хлопчатобумажными масками. У вас наверняка есть пара штук в доме, но я сейчас же пришлю еще.

– А что, если?..

В комнате наступила пугающая тишина. Голос Гвен оборвался. Лоуренс накрыл ладонью ее руку и крепко сжал, будто хотел остановить ее, чтобы она не произнесла слов, которые будет ничем не стереть из памяти.

– Давай пока не будем об этом думать, – хриплым голосом произнес он.

Она поняла, что, говоря так, Лоуренс надеялся отсрочить неизбежное и почувствовала взрыв жара в голове.

– Только пока?

Гвен хотелось дать выход страху, но она заставила себя оставаться спокойной.

В следующие дни Верити и Гвен вытирали капли пота, то и дело выступавшие на лбу Хью, и старались сбивать ему жар. Навина принесла влажное полотенце и повесила его на окно – для увлажнения воздуха, объяснила она. С той же целью она прибила гвоздями мокрую простыню к косяку в дверном проеме. Потом положила в плоскую миску несколько горячих угольков и плеснула на них немного горячей воды.

– Это для чего? – спросила Гвен.

– Нужно держать воздух чистым, леди.

В течение следующих двух дней состояние больного оставалось неизменным – ни лучше, ни хуже. На третий день кашель усилился, мальчик с трудом дышал и стал совсем серым. Гвен глядела на мух, бившихся о стекло и падавших на пол, и чувствовала, что не может дышать. Она сорвала с лица маску и, перебарывая страх за Хью, легла рядом с ним и, прижавшись щекой к его щеке, крепко обняла сына. Лоуренс уединился в своем кабинете, но время от времени появлялся в комнате, чтобы дать Гвен отдых от бдения у постели больного. Ради мужа она старалась улыбаться, но от Хью почти не отходила.

Лоуренс не позволял Гвен съедать в спальне то немногое, что она могла в себя впихнуть, говоря, мол, ни к чему, чтобы она тоже заболела, и что силы ей еще понадобятся. Пока Гвен пыталась поесть, за Хью следила Верити и потом всякий раз с измученным видом предлагала остаться.

Навина принесла какие-то сладко пахнущие травы и положила в плошку над свечой, стоявшей в глиняном горшке.

– Это поможет, леди, – сказала она.

Однако аромат не помог. Оставшись наедине с Хью, Гвен присела на его кровать, сомкнула веки усталых глаз, сложила руки на коленях и стала молить Бога, чтобы Он позволил ее ребенку выжить.

– Я сделаю все, чего Ты потребуешь, – обещала она. – Все. Я буду безупречной женой и самой лучшей матерью.

Она подошла к окну и, пока Хью спал, потеряла счет времени, наблюдая за тем, как цвета сада меняются с течением дня от бледно-зеленого утреннего к темно-фиолетовому ночному. Со слезами на глазах она глядела на озеро, пока не стерлась грань между водой и линией деревьев. Состояние Хью ухудшалось, а Гвен с тяжелым чувством в груди прислушивалась к домашним звукам – люди занимались своими делами, как обычно. Все это казалось ей нереальным – и утреннее оживление, и дремотные часы после полудня. Гвен попросила принести какие-нибудь вещи для починки, предпочтительно Хью, но, впрочем, подошли бы любые, лишь бы занять чем-то руки.

Каждая минута, когда Хью спал, дарила облегчение. Гвен шила, тонкая игла сновала туда-сюда, длинная цепочка мельчайших стежков тянулась и тянулась по ткани. То Верити, то Лоуренс входили и выходили на цыпочках, но никто не говорил ни слова. Чем больше Хью спит, тем выше его шансы на выздоровление.

Ночью все было иначе – рядом никого, и тишина становилась невыносимой. Когда Хью начинал дышать тяжело, Гвен с болью в сердце слушала, как он мучается, но, по крайней мере, знала, что ее сын жив. А когда все звуки как будто затихали, она обмирала от ужаса, и сердце ее начинало биться, только когда хриплое дыхание ребенка возобновлялось.

Ночью Гвен одолевали воспоминания о младенчестве Хью. Он был таким плаксивым малышом. Она отказывалась думать, что может случиться худшее или о том, как станет жить без своего любимого мальчика.

Гвен нарисовала его себе щекастым ползунком, пытавшимся делать первые шаги, потом припомнила, как будил ее по утрам громкий топот сынишки. А его первая стрижка! Как он завертелся, увидев ножницы! Навине даже пришлось держать его. Потом она вспомнила, как Хью ненавидел омлет на полдник, но любил вареные яйца с копченой селедкой по утрам. И его первые слова: «Нина», «мама» и «папа». Верити так хотела, чтобы он произнес и ее имя тоже, снова и снова повторяла: «Ве-ри-ти». Но Хью удавалось произнести только «Витти».

Все прежние тревоги снова наполнили сердце Гвен. Она вспомнила портрет Кристины, написанный Сави Равасингхе, и то, что Кристина сказала больше трех лет назад: «Все влюбляются в него в конце концов». Так ли? Гвен вернулась мыслями к балу и к тому, как Сави провожал ее в номер. Подумала о Фрэн, которая связалась с таким мужчиной, и пожалела свою кузину. А когда веки Хью затрепетали во сне, мысли ее обратились к сингальской деревне, где жила Лиони. Если эта ужасная болезнь добралась до Хью, ребенка, живущего в достатке, как уязвима, должно быть, ее маленькая дочь.

В моменты между сном и бодрствованием Гвен молилась за свою малышку, так же как за Хью, и потом уходила в свой темный внутренний мир. Мысли носились в голове кругами, и она разрывалась между деревней и своим домом. Ей вспомнились мужчины, купавшие в реке слонов. Как просто живут там люди: женщины готовят еду на открытом огне, мужчины ткут на примитивных станках. Ее собственная привилегированная жизнь вдруг показалась ей лишенной даже самого простого покоя.

Наконец ее умом полностью завладела одна мысль.

Она уже отдала одного ребенка. Если болезнь Хью – ее наказание за принесенное в жертву ради собственного благополучия счастье дочери, единственный способ спасти сына – это сделать то, что правильно. Правда в обмен на жизнь. Это будет сделка, уговор с Богом, и даже если расплатой станет утрата всего, она должна покаяться или потеряет сына.