Роберта Джеллис - Пламя зимы

Сумасшедшая! Я должна была действительно сойти с ума, чтобы по велению короля и королевы без малейшего сопротивления выйти замуж за человека без роду и племени, без имени и собственности, за безземельного ублюдка, у которого не было ничего, кроме положения любимца тех, кто держал меня в плену.

Не помню, как меня одевали; не помню, как король подвел меня к огромным дверям Винчестерского кафедрального собора; не помню даже, как епископ Генрих произнес слова, связывающие меня с сэром Бруно из Джернейва. Не помню ни толпы присутствовавших на нашем венчании, ни празднования, последовавшего за ним, ни того, как меня раздели и показали жениху. Без сомнения, и он был представлен мне, но я должно быть и не взглянула на него, что похоже было принято за проявление девичьей скромности. Не помню ни веселых подшучиваний, разносившихся вокруг, ни того, как меня отвели к постели и уложили рядом с Бруно.

Все, что я помню, – пронзающая боль между бедрами и внезапное презрение, когда я увидела прямо над собой лицо того человека, который вломился в двери зала в Улле и с таким презрением отвернулся от моего искаженного ужасом лица. Потрясение лишило меня и дара речи, и способности двигаться. И я не ударила его, и даже не закричала от боли.

Я не ощущала времени, прошедшего с тех пор, как, обезумев от горя, упала без чувств у ног короля, до этого момента, когда обнаружила себя нанизанной на копье мужчины, овладевшего тогда моим домом. Я смогла только осознать, что король швырнул-таки меня на поругание своей армии, на поругание до смерти. И ужас подобного конца вновь лишил меня чувств.

Сознание вернулось ко мне вместе с воплями, кипящими в горле; пальцы мои были скрючены как когти. Но рядом не было причины, что могла бы вызвать подобные реакции. Я лежала одна, укрытая до плеч красивым тканым легким шерстяным одеялом. На какое-то мгновение сердце забилось от радости, когда я вообразила, что все ужасы, свалившиеся на меня, были не чем иным, как кошмарным сном. Но в следующий миг ощущение боли между ног и чего-то влажного и липкого на бедрах подсказывало, что я была лишена девственности, а тихое дыхание, слышное с левой стороны, принадлежало вовсе не служанке, спящей на соломенном тюфяке, а тому мужчине.

Одному мужчине. Облегчение нахлынуло и подняло меня на гребень волны только затем, чтобы тут же швырнуть в пропасть отчаяния и стыда от того, что я, кажется, предпочитала остаться наложницей врага. Лучше уж смерть, даже под пыткой! Стыд вновь вызвал в памяти лицо, склоненное надо мной, – красивое своей худобой и смуглостью, хотя меня никогда не привлекали темные мужчины, – и от этого стало еще тяжелее. Но на лице этого человека не было ни радости, ни удовлетворения, ни даже плотоядности. Я помнила лишь выражения желания, но это было не сиюминутное желание обладать мной, а сильная, постоянная черта его естества. Поверх нее виделась суровая маска человека, выполняющего неприятную обязанность. Но почему этот мужчина, не желающий меня, взял меня в наложницы?

И хотя ответ на этот вопрос – невозможность отклонить даже нежелательное предложение короля явился незамедлительно, у меня не было времени обдумать его. Вихрь несоответствий поглотил меня. Я была укрыта только тонким шерстяным одеялом, пола балдахина была откинута, и при свете ночника я видела черный прямоугольник открытого окна, а между тем я совсем не чувствовала холода. Напротив, было почти жарко. И это в разгар зимы?!

Озноб пробрал меня при воспоминании о застывших глазах Магнуса. Да, когда его убили, была зима, в этом я не могла ошибиться. И король взял Улль не более чем через несколько недель. Но легкий ветерок, веявший из распахнутого окна и слегка колыхавший полы балдахина у изголовья, дышал теплом и опьянял ароматом трав, а стена, в которой было прорублено окно, была каменной, значит, это был не наш улльский дом и зима уже давно прошла.

Я вновь почувствовала слабость, и, казалось, прошло очень много времени, прежде чем ко мне вернулась способность размышлять. После того как я поняла, что просуществовала зиму, весну и большую часть лета (это я почувствовала инстинктивно, вдыхая аромат поздних летних трав), передо мной стал следующий вопрос: как долго являюсь я наложницей человека, имени которого не знаю? Я почти собралась взглянуть на него, дабы убедиться, действительно ли это то лицо, которое мне мерещилось, но даже незначительное движение бедрами отозвалось частью прежней боли и напомнило о текшей крови. Значит, все же до этой ночи я была девушкой.

Иного рода отчаяние разрывало мне грудь, но я крепко сжала зубы. Совсем нелегко вдруг осознать, что более половины года прошло, не оставив ни одной искорки в памяти, но в тот момент для меня не было ужаснее вещи, чем разбудить спящего рядом мужчину. Мне удалось справиться со слезами, но тело продолжало содрогаться от душивших рыданий. Сдерживая всхлипывания из последних сил дюйм за дюймом я сползала с кровати. Только однажды мне показалось, что мужчина шевельнулся, но он не повернулся ко мне и я успешно продолжила побег.

Несколько шагов – и я у двери; но сумасшествие вдруг прошло, и я остановилась. Куда бежать мне, раздетой, и перепачканной кровью? Одежда лежала на двух сундуках. Я тихонько подошла к тому, на котором была женская, но надевать ее не стала. Платье было богаче, чем когда-либо мне приходилось носить (даже при больших празднествах в Улле), а блуза и жакет поблескивали золотым шитьем. Кто же одарил меня такими одеяния и за что? Даже если король решил оставить меня при дворе как победный трофей – а чем еще, кроме королевского замка, могли быть эти стены? – такое убранство не могло предназначаться для ежедневной носки. Последняя мысль переплелась с ощущением воли, которое я постоянно испытывала при ходьбе, и наконец, меня озарило, что эта прекрасная одежда и потеря девственности после многих месяцев неволи могут означать только одно: замужество!

– Вернись в постель.

Слабый крик ужаса вырвался у меня при звуках этого низкого голоса, хоть я и поспешила покрепче зажать рот руками. Я так и застыла, горько сожалея, что не натянула одежду и не исчезла.

– Вернись в постель, – повторил мужчина. – Ты простудишься, если будешь стоять раздетой. Ночь теплая, но от этих каменных стен веет холодом. Иди сюда. Я больше не трону тебя.

Его голос был усталым и печальным. Слова он произносил медленно, как будто обращался к человеку, понимающему с трудом, или к очень маленькому ребенку, или… или к женщине с нездоровым рассудком. Вот когда я впервые поняла: эти месяцы без воспоминаний могли означать только то, что я была безумна. Возмущение замерло на губах, но я подавила его, соображая, смогу ли я извлечь пользу из того, что окружающие будут продолжать считать меня слабоумной. Скрипнула кровать: без сомнения, мужчина собирался встать и отнести меня обратно. Я бы не вынесла его вида, поэтому вернулась прежде, чем он смог двинуться, и легла. Мгновение спустя он начал поворачиваться ко мне, и я инстинктивно отпрянула, даже не подумав, что подобное может вызвать его гнев. Если так и случилось, то он не подал вида, но ближе уже не придвигался.