Николь Джордан - Коснись меня огнем

Джулиан смирился с неизбежным ожиданием, с улыбкой наклонился вперед и любезно принял ужин.

— Я привык к простой посуде, — солгал он. — Я ведь бывший солдат. — Он не стал вдаваться в подробности и рассказывать, что рацион кавалерийских офицеров зачастую был весьма изысканным. Джулиан попробовал жаркого и одобрительно закрыл глаза. — Превосходно, — совершенно искренне похвалил он. Бруно поймал несколько кроликов, и теперь от запаха жаркого с луком и картошкой действительно текли слюнки.

За ужином шел неторопливый общий разговор. Джулиан делал вид, что внимательно слушает, но с трудом сдерживал нетерпение. Мысли его все время возвращались к смеющейся чаровнице с сияющими фиалковыми глазами и черными, как смоль, локонами.

Незаметно подкралась ночь. Постепенно к кострам стали подтягиваться женщины. Джулиан просто сгорал от нетерпения, когда, наконец появилась Блейз. Глазами она отыскала его в толпе, он притягивал ее против воли. На секунду их взгляды встретились. И в то самое мгновение, когда это случилось, желание охватило его, как голод охватывает желудок, тянущий, мучительный голод, от которого становится больно не меньше, чем от ран. Желание было настолько сильным, что у него перехватило дыхание.

Блейз переоделась в цыганское платье: на ней была ярко-желтая блузка, украшенная по рукавам широкой вышивкой и стянутая шнурком на шее, слишком скромная, с его точки зрения; синий бархатный корсет обнимал тонкую талию; темно-зеленая шаль прикрывала изящные плечики от зябкого ночного воздуха; ярко-красная юбка волнами оборок закрывала ноги; красно-черное ожерелье скользнуло в ложбинку меж высоких упругих грудей; золотые сережки ласкали ей щеки всякий раз, когда Блейз поворачивала голову. Длинные черные волосы были красиво уложены в замысловатую прическу по цыганской моде, хотя Джулиан предпочел бы, чтобы они свободно спадали с плеч.

Но не яркий наряд и несколько необычная прическа привлекали Джулиана, его влекла сама девушка. Ее шелковая кожа матово отсвечивала в отблесках пламени, а аметистовые глаза стали еще темнее. После того как зашло солнце, она превратилась в пылкое, сладостное творение ночи.

Джулиан почувствовал, как внезапно напряглась его плоть. В мыслях у него царило одно простое и властное желание — подхватить эту соблазнительную цыганку на руки и поскорее унести ее отсюда в ночную тьму, подальше от шума толпы и отсветов костров, туда, где они остались бы вдвоем, где он смог бы медленно, одну за другой, снять с нее все одежды и насладиться спрятанным под ними нежным хрупким телом, зарыться лицом в море смоляных волос, где они смогли бы отдаться друг другу и обрести радость.

Но, разумеется, это было совершенно невозможно. Их окружала шумная, веселая толпа, которая, он был уверен, не потерпела бы, чтобы незнакомец, пусть даже и высокородный, посягнул на кого-то из табора.

Он надеялся, что Блейз сама подойдет к нему, присядет рядом и позволит почувствовать свою близость, но она, казалось, намеренно избегала его. Она села далеко от него, с противоположной стороны костра, подтянула к лицу колени и так же, как другие женщины, расправила юбку.

— А теперь, — объявил Миклош больше для своего знатного гостя, — мы послушаем рассказы. Держу пари, милорд, ничего подобного вам ранее слышать не приходилось.

Джулиан с трудом оторвал взгляд от Блейз и вежливо улыбнулся, когда один из цыган постарше выступил вперед.

Рассказы оказались весьма занимательными. Это были памятные истории, приукрашенные невероятными подвигами, в достоверности которых клялись рассказчики, энергично жестикулируя руками и стуча себя в грудь. Усилием воли Джулиан заставлял себя слушать рассказчиков, а не смотреть пристально на Блейз по другую сторону костра. Однако отвести от нее глаз он был не в силах, как не в силах был избавиться от фантазий, которые горячили кровь и держали в напряжении его плоть.

— Так что вы думаете об этом, милорд? — спросил Миклош в завершение.

— Очаровательно, — мгновенно ответил Джулиан, по-прежнему не отрывая глаз от Блейз.

Похоже, ответ гостя удовлетворил Миклоша, и он расплылся в довольной улыбке.

— Готов поспорить, у вас тоже есть одна-две истории, достойные внимания, — проговорил Миклош.

— С вашими им не сравниться.

— А может, вы просто скромничаете, милорд?

— Что ж, пожалуй, расскажу вам, как провел лесничих отца, когда был еще мальчишкой.

Сразу же у всех загорелись глаза, и Джулиан понял, что выбрал тему, близкую сердцам цыган.

— Да, это то, что нужно, — одобрительно сказал Миклош.

С хитрой улыбкой, словно насмехаясь над самим собой, Джулиан пустился рассказывать, как браконьерствовал в лесах отца и едва-едва избежал наказания. Он сочинял на ходу, и скоро цыгане уже одобрительно кивали и смеялись над вредными лесничими, один из которых в конце концов свалился в пруд, а другой повис вниз головой на дереве, попав в капкан, поставленный Джулианом.

Блейз с возрастающим восхищением слушала его рассказ и с не меньшим ужасом замечала, как быстро и легко лорд Линден расположил к себе своих восторженных слушателей. Теперь ей стало ясно, как ему удалось обворожить Миклоша и получить приглашение на ужин. Джулиан понял, что расположить к себе бесхитростных цыган можно непритворным интересом и искренней лестью. Добрые сердцем цыгане больше привыкли к тому, что на них всегда кричат, оскорбляют, а лорд Линден одобрительно смеялся, с непритворным интересом слушая их истории, выказывая явное восхищение их подвигами, и этим завоевал их симпатию. Он чувствовал себя совершенно свободно, будто среди своих, хотя заметно отличался от остальных цветом волос и манерами знатного человека. Было видно, что цыганам хочется произвести впечатление на благородного гостя, но и сам он охотно поддавался их обаянию. Джулиан ни разу не посмотрел на них свысока, ни в чем не подчеркнул своего превосходства. Блейз невольно тоже поддалась его очарованию. Она почти огорчилась, когда раздались звуки скрипок и тамбуринов, а ведь танцы обычно были ее любимым развлечением.

Искренне досадуя на свое вынужденное бездействие, Джулиан с притворным вниманием наблюдал за подготовкой к представлению. Яркие языки пламени цыганских костров… жалобный и трепетный напев скрипки… силуэты танцоров и музыкантов, занимающих свои места…

И вдруг музыка изменилась. Живая, возвышенная мелодия, взмывающая ввысь, переходящая в длинные, продолжительные рыдающие аккорды, плач смерти и печали. Медленный, тяжелый ритм нарастал, расширялся, становился все быстрее и быстрее, набирая веселье и радость жизни, преображаясь в торжество необузданных страстей, свободного духа и победы жизни над смертью.