Надежда Бугаёва - Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне

Свечи сгорели наполовину. Другая дама носила мужской сюртук и брюки. Галстучек неловко падал на белую рубашку, слишком крупное лицо тянулось к бокалу. Её смех звучал, как будто чугунные шарики упали на меховой ковёр: бу-бу-бу-бух… Все поэты звали её Allegro. Настоящее её имя, Поликсена, подходило богатырке или царице циклопов. Она пришла послушать вместе с братом и подругой, но сама не читала и только одобрительно бу́хала после каждого выступления своим чугунно-меховым смехом: бух-бу-бу…

– «… огонь. Но огонь – лишь слово! – а слово не согреет, не опалит, не сожжёт дотла…»

– «Твоё – сожжёт», – одобрительно крикнул кто-то из сидящих и передал Развалову бокал. Ляля Гавриловна прислушалась. Он нетерпеливо взмахнул рукой:

– «… не дам вещи убить сущность огня слова! Милостивые господа куреты и вакханки, духи полутьмы и дамы полусвета! Не дадим бездушным звукам занять место живого пламени!..» – и потом: «… глядите: нашу вакханалию озаряют языческие солнца! Вчера и нынче равноденствие, а значит, мы на полпути от полного мрака к сиянию горниму…»

Свечи сгорели на две трети. Он говорил и говорил, как будто захлёбываясь собственными словами, а в какой-то момент схватил свой чёрный шейный платок и рванул с себя, словно задыхаясь.

Ляля Гавриловна заметила, что Развалов стоял босиком, как жрец в храме, тонкий, как кипарис, и трепещущий в отсветах свечей, как серебристый тополь под ветром. Слушавшими тоже овладело волнение. Некоторые гости курили папироски и трубочки, передавая их из рук в руки. Звенели рюмки. Шумел граммофон. Кто-то раздавал всем и каждому исписанные листки.

Ляле Гавриловне сунули в руку листок, но она не могла сфокусировать взгляд и прочитать хоть строчку. Её щеки горели, их саднило и пощипывало от жаркого румянца, стучало в висках. M-lle Аннетты давно не было видно. Некоторые вставали и выходили в соседние комнаты парами и по трое. Ляля Гавриловна тоже встала и вышла на балкон.

Там уже стояли двое. Ей было неприятно тревожить их, но она не могла не побыть на воздухе. Она будто опьянела, ощущая себя смертным, чудом проскользнувшим на пир олимпийских богов. Она подошла к противоположным от стоящих перилам – они даже не заметили её – и, повернувшись к ним спиной, молча смотрела на рожки фонарей. Они блестели жёлтым, как золотистые цветы в волосах Мирры… блестели… как блестели его глаза, – волосы разметались по вискам, ладони прижаты к щекам, – нет-нет, нет-нет…

Она очнулась из какой-то прострации после резких криков извозчиков под балконом: кто-то уезжал. Было зябко. Ляля Гавриловна вздрогнула и вошла обратно в залу.

Свечи догорели до подсвечников, и всюду лежала полутень. Половина гостей разъехались, другая половина разошлись по комнатам или лежали тут же, на диванах. Ляле Гавриловне не хотелось смотреть на них. Чёрная драпировка с одной стороны валялась на паркете. Все забыли про граммофон, он так и проворочивался со свистом вхолостую: ффых-ффых-ффых…

Она пошла по длинному коридору. Ей хотелось сесть и посидеть какое-то время одной. В двух следующих комнатах были люди. Она пошла дальше. Направо был кабинет с эркером, освещённый фонарём с улицы и фитильком лампы в коридоре. Он казался пустым, только в полутьме раздавался тихий однообразный звук, как от граммофона: кх… кх… кх…

Ляля вошла и тихо ступала по ковру. Откуда этот звук? Слева стояли секретер, стулья. Кх… кх… Откуда звук? Справа висела картина, стоял геридон с недопитым стаканом, диван с резной спинкой. Кх… кх…

Что это на нём, кто это там?

На диване лежал человек босиком. Она сначала увидела его белые ступни – свет едва заметно подрагивал на них. Но нет, то дрожал не свет – вздрагивали сами ноги, и Ляля Гавриловна ощутила страх. Сюртук лежащего сильно мялся о спинку дивана. Он спит, спит? Она с усилием оторвала взгляд от белых босых ног. Кх… кх… Голова его, мелко вздрагивая, чуть поворачивалась налево аккуратными мелкими движениями – раз… раз… раз… Из горла раздавался тихий булькающий звук: кх… кх… кх… Кто это, кто это?

Но она и так видела, что это был Развалов. Его лицо блестело в свете окна, тёмные вьющиеся волосы прилипли к щекам: кх… кх… кх… Но глаза были не закрыты – они смотрели куда-то вниз, под секретер. Он не переставал так вздрагивать и тихо булькать, и Лялю Гавриловну окатила волна ужаса. Огненной стрелой прилетела мысль: он умирает.

Господи, Господи, он умирает. В доме теперь было так тихо и темно, что отчаянье, казалось, наплыло на Лялю вместе с темнотой. Её охватило чувство, будто она стояла наедине со смертью и в мире не осталось ни дворников, ни постовых, ни других людей – вообще никого, чтобы помочь ей и ему .

Её руки било крупной дрожью – она схватила его за руку и пожала её: пальцы были ледяными.

Кх… кх… кх…

С каждым маленьким рывком он чуть-чуть сползал с дивана. Трясущимися руками она схватила его за плечи:

– «Илья Ефимыч!»

Кх… кх…

Она не смела коснуться его лица, боялась его немигающих глаз, не отрывавшихся от полного мрака под секретером. Она ещё раз потрясла его за плечи – голова его сползла с подлокотника дивана, и он упал набок. Его плечо под её ладонью дрогнуло, грудь заходила, шея дёрнулась – изо рта брызнуло на диван. Развалов закашлял, и его глаза закрылись. Не думая, Ляля Гавриловна постучала его по спине и отёрла прилипшие волосы с лица – оно пылало.

Он дышал рывками, и при каждом вздохе кисти его рук и ступни слегка подёргивались, как от электрического тока. Воды, воды, надо дать ему воды. Ни секунды не думая, она резко повернулась, выбежала из кабинета, по коридору добежала до самого конца – через дугообразный переход оказалась в большой холодной кухне. Пусто, слуги спали в комнатушке за кухней. Схватила немытый стакан, потом полотенце, потом графин с водой, как полоумная побежала обратно, в голове только одно: он умер, он уже умер. Чуть не зашла в другую комнату, но узнала кабинет по эркеру и секретеру.

Кинулась к дивану – он лежал щекой на диване, рот полуоткрыт, грудь и шея дёрнулись, изо рта выплёснулось на обивку и потекло на паркет. Белый лоб и чёрные волосы освещало из окна. Она схватила его за плечи и хотела усадить – но не могла. Он заваливался набок и тихо вздрагивал под её руками, как заводная игрушка с заканчивающимся заводом.

– «Вода, Илья Ефимыч, выпейте воды!»

– «Илья Ефимыч!»

Он умирает, он сейчас умрёт.

Ляля наливает из холодного графина в стакан, из стакан себе в ладонь – и брызжет ему в лицо. Ещё раз в ладонь – на этот раз она оставляет руку на лбу, убирает волосы и слегка шлёпает по щеке: Илья Ефимыч!

В тонком свете его лицо словно из перламутра и мрамора. Voilà une belle mort , вспоминает она из Толстого [фр. вот прекрасная смерть. Цитата из романа «Война и мир» Льва Толстого] . Полотенцем она вытирает его рот и грудь, потом обхватывает под мышками и, навалившись всем телом, подтаскивает и прислоняет головой к боковому пуфику дивана. Стакан стучит о его зубы: