Саша Карнеги - Знамя любви

Казя стояла около Емельяна, не отрывая глаз от крохотного воскового лица в деревянном гробике. Сейчас крышку заколотят гвоздями, и она больше никогда не увидит своего Мишеньку. Они закопают его в холодную землю, где бедного маленького сыночка некому будет согреть. Пугачев покачнулся и оперся на ее плечо. Он был пьян. С тех пор как их сын умер – три дня назад, или три месяца, или три года... – он пил беспробудно. Вот и после похорон он вернется домой, возьмет бутыль и ляжет на лавку, угрюмо разглядывая потолок и не произнося ни слова. Что ему говорить? Что тут можно сказать? Хлопья густого снега припорошили Мишенькино лицо. Она опустилась на колени и смахнула снег с окоченевшего сына. На кладбищенских крестах, словно замерзшие слезы, висели сосульки.

– Да почиет невинная душа в мире, – торопливо закончил священник. Было слишком холодно, чтобы стоять на кладбище.

– Прости, Казя...

Она все еще обнимала сына. Эти люди хотят забрать его, забрать навсегда. Ее тронули за плечо.

– Сейчас, – сказала она, пожалуйста, подождите.

Могильщики постукивали ногами о землю. Солнце исчезло за сплошной круговертью снега. По Казиным щекам катились крупные слезы. Она позволила отвести себя в сторону.

Двое казаков, радуясь возможности размяться, энергично заработали молотками. Затем гроб опустили в яму. Дребезжа, лопаты вгрызались в комья мерзлой земли. Земля поддавалась неохотно, и казаки шепотом матерились.

– Да почиет невинная душа в мире...

Несмотря на переполнявшее ее горе, Казя не могла больше плакать. Маленький холмик уже почти скрылся под снегом. Ночью сюда придут волки и напугают ее сыночка. «Мишенька!» – вырвалось у нее. Кто-то обнял ее за плечи, и она услышала ласковый голос Поли Коршуновой.

Те, кто был на похоронах, уже разошлись по теплым хатам. Пугачев, даже не взглянув на нее, тоже побрел прочь.

– Горе у него, – Наталья кивнула на его пошатывающуюся фигуру, – Не соображает, что делает.

– Пойдем, Казя, – настойчиво звала Поля. – Замерзнешь.

Казя, не чуя ног, покорно пошла вслед за ними. А на кладбище, над маленьким холмиком, вздыхал той степной ветер.

Солнце встало над степью, и тысячи птиц взмыли ввысь, чтобы его приветствовать, – жаворонки, щеврицы и зяблики. Солнечные лучи, словно тающая бронза, ослепили Казю, но вскоре солнце скрылось за вуалью дождя, который серебряной стеной окружил Казачьи Холмы, возвышающиеся за речкой.

Из соседних станиц медленно, маленькими группами или поодиночке, съезжались казаки. Кое-кто позевывал, а кто-то дремал в седле – головы казаков болели от выпитой накануне водки, чресла были истощены от бурных прощаний с женами – все были угрюмы и молчаливы, за исключением молодежи, которая впервые выступала в поход и теперь оживленно переговаривалась между собой.

Пугачев, бранясь, выстраивал всадников в некое подобие боевого порядка.

– Какие вы на хрен казаки! Стадо баранов! Всю ночь мнете баб, а наутро ложку с кашей до рта не донесете.

Он сам добивался Кази по нескольку раз на дню и брал ее со столь свирепым и жарким желанием, что наконец сломил ее безразличие и апатию, и она отдавалась ему с прежним пылом. Пугачев оставлял ее, только окончательно выдохнувшись, весь измочаленный, но все еще неудовлетворенный.

Ее лицо холодил легкий дождь; она запрокинула голову, посмотрела на Пугачева и испытала то же леденящее безразличие. Он уничтожил любые чувства привязанности или близости своим поведением после смерти их сына. Отныне он был ей безразличен, и только по ночам на лавке ей удавалось стряхивать с себя равнодушие.

– Храни тебя Бог, – сказала она спокойно, – вернись целым и невредимым.

«Кроме тебя, у меня ничего нет, – думала Казя, – а жить с тобой все же лучше, чем мыкаться в одиночку».

Лошади мотали гривами и нетерпеливо переступали копытами. С черных бурок, отороченных голубыми лентами – цветом донского казачества, – стекали капли дождя. Станичные бабы закутались в шали, самые молодые из них плакали и то и дело крестились.

– Не кручиньтесь, бабоньки. Воротимся вскорости. Привезем вам шелков, да мехов, да бархатных душегреек.

Христан Ермаков залихватски заломил набекрень свою грязно-белую папаху. Он беззаботно смеялся. Разве он не отправлялся в поход под началом своего кумира Емельяна Пугачева? Разве они не разгромят турок? А когда он вернется, то немедля возьмет в жены вдову Коршунову.

Дождик прошел, и на западе заблистала двойная радуга.

– Знамение! – крикнула Наталья Ушакова. – Чудесное знамение!

– Знамение, – эхом откликнулись остальные женщины, часто крестясь. Пугачев свесился с седла и поцеловал Казю.

– Не балуй тут без меня, – он за подбородок приподнял ее лицо.

– Уж побалуешь, одни старики в станице остались, – она, как прежде, озорно улыбнулась. Пугачев смягчился от шутки и подобревшим голосом отдавал последние распоряжения.

Казя вместе с толпой остальных женщин махала вслед казакам платочком. Казаки скакали не оборачиваясь, и только молодой Христан повернулся в седле и приветственно потряс длинной пикой.

Потревоженные сурки выбрались из своих нор и бусинками глаз провожали скачущую мимо казачью конницу.

Фигурки всадников растворились в бескрайней степи и исчезли за завесой дождя. «Этот поход может стать для Пугачева последним», – подумала Казя и представила, как его втоптанное в грязь, окровавленное тело клюют вороны. Эта мысль заставила ее вздрогнуть, но она не ощутила настоящей тревоги и боли.

Но Пугачев вернулся. В жаркий сентябрьский денек, скача далеко впереди всей казачьей ватаги. По пыльным станичным улицам с дикими воплями неслись ребятишки. «Едут! Едут!» Бросив свои домашние дела, все женщины поторопились на окраину станицы, в степь. Казя помедлила у корыта и выбежала на улицу с мокрыми от мыльной пены руками.

Женщины сбились в безмолвную группу и, прикладывая руки к глазам, напряженно вглядывались в пыльное облако, обволакивающее отряд всадников. Каждая стремилась узнать своего мужа. Казя увидела Пугачева и, к своему удивлению, с облегчением вздохнула. Он подъехал к ней.

– Я воротился, – только и сказал он.

Она дотронулась до его руки и радостно улыбнулась. Его лицо превратилось в маску из спекшейся пыли и грязи, на которой неестественно ярко горели глаза. Конь под Пугачевым прихрамывал и тяжело, с запалом, дышал. Он направил истощенного коня к хате, а Казя в молчании пошла рядом с ним. Позади раздавались возгласы остальных женщин, и вдруг теплый, солнечный воздух прорезал высокий горестный крик.

– Христан Ермаков, – нехотя проговорил он. – Но он рубился, как леший. Попомнят нехристи его саблю.