Саша Карнеги - Знамя любви

– Луи! Жак! – Голос Генрика был настолько слаб, что он и сам его почти не слышал. С противоположного берега ручья доносилось пение – это пруссаки возносили хвалу тому самому Богу, который допускает, чтобы он, Генрик, промокший и беспомощный, лежал на сырой земле. Лил дождь не очень сильный, но упорный. Раненые, по крайней мере, не будут страдать от жажды. Генрик сделал попытку перевернуться на другой бок, но невыносимая боль в сломанных ребрах не позволила, и он занял прежнее положение, положив голову на безногий труп французского капрала.

Если его ждет близкая смерть, то, ради Всевышнего, – лишь бы скорее. Но из большой рваной раны на бедре Генрика жизнь вытекала медленно. Значит, ему суждено умереть в мундире чужой армии, на берегу ручья в Саксонии. Но он не побежал с поля брани. Его дед мог бы им гордиться. И Казя тоже. Он почувствовал, что сознание опять ему изменяет, и вторично позвал своих друзей.

Луи де Вальфон услыхал свое имя.

– Сюда! Скорее!

Луи склонился над Генриком, при свете факела вглядываясь в его лицо.

– Лежи спокойно! – приказал он и поднес к запекшимся губам Генрика маленькую фляжку с коньяком. Напиток огнем охватил внутренности Генрика. Он содрогнулся всем телом, но сразу почувствовал прилив сил. Кровотечение из раны на ноге удалось остановить.

Луи обтер с его лица дождевую влагу, а кто-то принес два мундира, снятых с трупов, и накрыл ими Генрика.

– Мы тебя заберем как только рассветет, – обещал Луи.

– Жак! – прошептал Генрик. – Он где-то здесь поблизости. Вы не нашли его? Он...

– Да, – ответил Луи. – Мы нашли Жака.

– Он мертв?

– Нет. Вернее, еще нет.

Жак Бофранше лежал в нескольких ярдах от Генрика. Луи, приблизившись, осветил его факелом, и Генрик увидел, что Жак, или то, что от него осталось, лежит на груде мертвых тел.

– О Боже!

– Мы сделали все, что могли, месье, – сказал один из спасителей, – но для него будет лучше, если он умрет.

В неверном свете колеблющегося пламени факела Генрик разглядел кровавое месиво, в которое превратилось лицо Жака, раздробленную руку, залитый до пояса кровью мундир. Одной ноги не было, а из зияющего на месте рта отверстия вырывался жуткий мяукающий стон. Единственный оставшийся глаз неотрывно смотрел с мольбой на де Вальфона. Уцелевшая рука время от времени слабо содрогалась.

Луи повернулся и, взглянув на Генрика, беспомощно пожал плечами и опустился на колено рядом со своим несчастным другом. Теперь их троица снова соединилась и, как это нередко бывало и раньше, друзья остались как бы наедине. Окружающий кошмар был забыт. Луи гладил окровавленные волосы друга, чувствуя под пальцами биение обнаженного мозга. Затем он вытащил из кобуры пистолет. Жак сохранившимся глазом провожал каждое его движение и пытался что-то сказать, но не мог – у него не было языка.

Луи тихо пробормотал:

– Дорогой друг, сегодня твоя душа отлетит от твоего тела. Вопреки учению церкви, я из любви к тебе... – свет от пламени факела упал на поднятое дуло пистолета, всего в дюйме от размозженной головы. Генрику показалось, что в этот миг Жак кивнул. Глаз его сверкнул, а затем закрылся. Агония была почти мгновений.

Выстрел прозвучал до странности тихо. Луи поднялся, по его лицу текли слезы. Он долго стоял рядом, глядя на мертвеца.

– Прости меня, Жак. – И он отбросил пистолет далеко в сторону.

– Бог простит тебя, Луи, – с трудом выговорил Генрик, стуча зубами.

Занявшаяся заря застала Луи де Вальфона на том же роковом месте. Он сидел в скорбной позе около Генрика. Дождь прекратился, холодные лучи солнца упали на поле битвы у Росбаха и высветили штыки пруссаков, победно маршировавших прочь под торжествующую дробь барабанов.

Жака Бофранше захоронили в мокрой земле. Рядом с ним легли маленький Корню, Пингау и более четырехсот других рядовых полка де Майи.

Луи де Вальфон и остальные уцелевшие в сражении при Росбахе медленно двинулись на запад, по направлению к Франции, объединяясь по пути с солдатами союзнических войск, которых постигла та же участь, в некое подобие армейского подразделения. Вместе с ними, на едва тащившихся телегах, везли раненых, в том числе и Генрика, жестоко страдавшего от тряски на рытвинах и ухабах европейского бездорожья.

Так армия герцога де Субис возвратилась в Париж, где те, кто не покидал свои теплые гнездышки, встретили их издевательской песенкой.

Где моя армия лихая, – Воскликнул де Субис, вздыхая. – Гляжу туда, гляжу сюда, Нигде армейцев ни следа. Не стало их всего за ночь, Фонарь не в силах мне помочь, Свети хоть вверх, свети хоть вниз! О бедный герцог де Субис!

Вскоре после Нового года маркиз де Лопиталь стоял в своих частных апартаментах в особняке посольства Франции в Санкт-Петербурге, прислонившись тощими ягодицами к теплой стенке печи.

– Но, месье д'Эон, скажите на милость, какой смысл посылать сюда снова де Бонвиля? Зачем?

Первый секретарь посольства ответил не сразу.

– Я пользуюсь известным влиянием в Темпле, – сказал он. – И месье принц соблаговолил согласиться со мной, что Анри... – он замялся, – что Анри самый подходящий человек для этой – уверяю вас, весьма деликатной – миссии. Я в этом убежден. Он тоже. Ни у кого нет ни малейших сомнений на этот счет.

А вот у Лопиталя, полноватого пожилого господина, одетого по самой последней моде в длиннополый кафтан ярко-шафранового цвета и бледно-голубые чулки, такие сомнения, судя по его виду, были. Он вытащил бриллиантовые часики из кармана нового с иголочки двубортного камзола.

– Что-то он припозднился, – рот его твердо сжался в узкую щель.

– Путь у него долгий, а путешествовать сейчас по Европе, охваченной войной, дело, знаете ли, отнюдь не легкое, особенно в разгар зимы, – ответил д'Эон.

– Прошу меня простить, – с металлом в голосе сказал Лопиталь, – но я бы на месте министра не предоставил Бонвилю этот второй шанс. Неужели, месье, они там, в Париже, сами не понимают, что поставлено на кон? – Впервые его собеседник уловил в сухом невыразительном голосе намек на волнение. – Неужели, – продолжал Лопиталь, – они не видят, сколь важно для Франции заручиться поддержкой великой княгини? Ибо, помяните мои слова, д'Эон, будущее России – в ее руках.

– Но именно сейчас я бы оценил ее шансы не так уж высоко, – возразил д'Эон. – По дошедшим до нас достоверным сведениям, великая княгиня и Бестужев подпортили свою репутацию в глазах императрицы тем, что писали фельдмаршалу Апраксину письма, рекомендуя ему предпринимать некие действия, которые шли вразрез с военными интересами России. Зная характер императрицы, нетрудно предположить, что она не потерпит подобного вмешательства в дела государства.