Марша Кэнхем - Безоглядная страсть

Все украшения Энни — кольца, серьги, даже пуговицы платья — давно были выменяны тюремщикам на еду или воду. Осталась лишь одна серебряная брошь, которую Энни готова была отдать лишь вместе с жизнью — эту брошь ей подарил Ангус в ночь перед Каллоденом. Энни носила ее у самого сердца, под корсетом, и в минуты, когда ей становилось невыносимо тяжело на душе, она прижимала брошь к груди так, что та впивалась в тело.

Энни знала, что Камберленд не повесит ее просто так, без суда и следствия, — для этого ее должны отвезти в Лондон и устроить показательный процесс. Но это лишь потому, что она жена знатного, влиятельного человека, главы клана. С теми, кто попроще, они не церемонились — без повешений не проходило почти ни дня. Когда мимо камеры Энни вели одного из приговоренных к казни, она, глянув в зарешеченное окошко на двери камеры, с трудом узнала в этом похудевшем, осунувшемся, избитом в кровь пленнике Дугласа Форбса. Позднее Энни стало известно, что мужественный молодой человек отказался от мешка, который обычно надевают на головы осужденным, предпочтя в последний момент своей жизни видеть голубое небо. Дункан Форбс даже не посчитал нужным помиловать родного племянника…

Несмотря на ежедневные расстрелы, число заключенных в тюрьме не убывало, а росло день ото дня, в нее поступали новые арестованные. Когда тюремные камеры переполнились уже настолько, что никак не могли вместить новых людей, пленных стали распихивать по городским церквам, когда же и они переполнились до отказа — в трюмы стоявших в порту кораблей.

В конце апреля Камберленд издал приказ, предписывавший всякому, имевшему любые сведения о якобитах, сообщать их начальству. Священникам вменили в обязанность отчитаться, кто из их прихожан не посещал церковь во время бунта. За поимку вождей, участвовавших в восстании, были назначены баснословные суммы. За голову Чарльза Стюарта было обещано тридцать тысяч фунтов; немного меньшие, но тоже внушительные суммы — за таких видных бунтовщиков, как Мюррей, Камерон, Гленгарри, Эрдшил. Отряды английской инфантерии и драгун постоянно прочесывали едва ли не всю Шотландию. Последний оплот Лохела — форт Ахнакарри сровняли с землей, самому же Лохелу вместе с друзьями приходилось скрываться в пещерах. Во всей Шотландии, пожалуй, не осталось деревни, которая не была бы разорена до нитки, всюду полыхали костры — Камберленд задался целью сделать все, что можно, чтобы навеки уничтожить бунтарский дух Шотландии. Меньше всего герцога волновала справедливость предпринимаемых им мер — невиновных наказывали наравне с виноватыми. Поскольку пленных было слишком много, чтобы устраивать процесс над каждым, суд вершили по жребию над каждым двенадцатым. Остальным, если они могли выкупить себя, даровали свободу с условием пожизненной высылки из Шотландии, если нет — грузили на корабли и отправляли в отдаленные колонии в качестве рабов.

Среди казненных было четыре пэра — их в знак «особой милости» не вешали, а отрубали головы. Одним из этих несчастных был граф Килмарнок — тот самый, с чьей женой развлекался перед фалкиркским боем генерал Хоули. Ходили слухи, что графа выдал не кто иной, как лорд Джордж Мюррей в обмен на помилование. Поговаривали также о том, что леди Килмарнок удалось бежать из-под конвоя, подсыпав конвоирам в вино лошадиную дозу опиума.

Энни чувствовала себя так, что, пожалуй, не отказалась бы теперь от этого вина… Она знала, что Камберленд вскоре «пожалует» в четвертый раз, будет соблазнять ее хорошей едой, чистой постелью, горячей ванной… Энни не знала, сколько это еще будет продолжаться, на сколько хватит ее сил и терпения. Король дал Камберленду полную свободу делать с бунтовщиками все, что тому заблагорассудится, но после полутора месяцев непрерывных казней герцог, желавший подавить дух «смутьянов», добился лишь обратного эффекта — чем больше он свирепствовал, тем больше ответной ненависти вызывал. Дело дошло до того, что «мясника Билли» стали клеймить уже в лондонских газетах, а английский парламент начал обсуждать вопрос, не слишком ли жестоко подавляется шотландское восстание.

Это, очевидно, немного подействовало на «Билли» отрезвляюще, и он даже отпустил леди Драммур и еще шестнадцать знатных женщин из тюрьмы под домашний арест. Как знать, может быть, черед дойдет и до Энни… А пока ей оставалось лишь терпеливо ждать и стараться не падать духом. Но с каждым днем это становилось все труднее…

За ней пришли посреди ночи. Услышав сквозь сон скрип дверных затворов и лихорадочно сев на нарах, Энни увидела над собой две темные фигуры. Подняв ее грубым рывком, они связали ей руки, забили в рот кляп и напялили на голову холщовый мешок.

Энни пнула было одного из них ногой, но мощный удар в висок заставил ее почти потерять сознание. Энни с трудом осознавала, как ее вывели из камеры, долго вели бесконечными коридорами, заставили пройти через какую-то дверь, столь низкую, что ей пришлось скрючиться в три погибели… Затем ее босые ноги ощутили ночной холод, уши уловили храп коней. На плечи ее накинули какой-то плащ, а может, просто одеяло и усадили на лошадь.

— Держись! — прикрикнул на нее один. — Я сказал, держись на лошади, сука, а то перекинем тебя через седло, как труп!

— Да она, почитай, уже труп, — проворчал второй. — Черт побери, далеко нам тащиться? Холод собачий, я уже закоченел до костей! Почему нельзя ее прямо здесь, какая разница…

— Нельзя, братишка, приказано до леса. Не будем терять времени, садись, поехали.

Лошади тронулись. Энни пыталась что-то разглядеть сквозь довольно редкую ткань мешка, но все, что могла видеть, — лишь свет фонаря в руке одного из конвоиров.

«Что ж, — думала она, — рано или поздно это должно было произойти. Очевидно, Камберленд, потеряв терпение, махнул рукой и решил не устраивать никакого суда…»

Энни вдруг вспомнилось, как Джеми и Робби показали ей человеческий череп, который обнаружили, копая колодец. Череп смотрел на Энни пустыми глазницами, словно безмолвно вопрошая ее о чем-то. Нижняя челюсть отсутствовала, в виске зияла дыра — очевидно, этот человек был убит ударом камня или кинжала в висок. Когда-нибудь, лет через десять или через сто, кто-то, возможно, так же наткнется на ее череп и не будет знать, чей он…

Энни крепче вцепилась в поводья. Веревки, стянувшие запястья, резали их в кровь, закоченевшие пальцы одеревенели. Башмаки Энни давно уже выменяла на краюху хлеба, превратившаяся в лохмотья юбка почти не согревала. Каждый шаг коня отдавался болью в измученном теле, но по крайней мере эта боль не давала Энни окончательно отключиться. Энни знала Инвернесс как свои пять пальцев и чувствовала, по каким улицам она сейчас едет. Вот они уже выехали из города…