Чарлин Кросс - Вечная любовь (Бессмертие любви)

— Не трудись, — сказал Годдард. — Именно Генрих и выпустил меня из тюрьмы.

— Минутная ошибка, я уверен, — сказал Пэкстон, слезая с коня.

Сэр Годдард загородил проход Пэкстону и нагло улыбнулся тому в лицо.

— У тебя нет ни власти, ни силы держать меня в тюрьме.

— Все, что происходило с тобой, было результатом королевских решений. Однако если ты сейчас же не уйдешь с дороги, то именно я определю твою судьбу! Отойди немедленно, пока я не потерял терпения. Ты однажды уже имел возможность узнать, каков я в гневе. Или, может, желаешь повторения? — Пэкстон нахмурился. — Насколько я помню, мой кулак встречался с твоим лицом не один раз, а около полудюжины. Если не хочешь испробовать опять, поторопись убраться отсюда.

Сэр Годдард отошел с пути Пэкстона. — Как великий хозяин желает, — язвительно произнес он.

Пэкстон сделал вид, будто не расслышал самых последних слов рыцаря. Отдав поводья одному из часовых, Пэкстон, обратившись к другому часовому, назвал свое имя. Часовой поднырнул под палаточный полог, а через несколько секунд возвратился и попросил Пэкстона войти.

Пэкстон заколебался.

Следует ли ему это делать? Или нет?

С одной стороны, он давал присягу, но с другой — речь шла о жизни Аланы. От напряжения он даже стиснул зубы. Желает он того сам или нет, Пэкстон обязан подчиниться обстоятельствам.

Он шагнул внутрь палатки.

Почему же в таком случае ты не скажешь ему правду?

Ходившая из угла в угол палатки Алана остановилась и повернула голову в сторону Мэдока, который мог свободно входить и выходить отсюда. С момента приезда она впервые осталась наедине со слугой и впервые они могли свободно поговорить.

За час, прошедший с момента, когда она видела Пэкстона, к ним подъехала повозка, посланная по приказу Генриха. Там были три палатки и несколько соломенных постелей. Парусиновые конструкции имели разные размеры: самая маленькая палатка предназначалась Гвенифер, самая большая — людям Пэкстона, а также Мэдоку и отцу Джевону. Средняя палатка предназначалась для нее и — она полагала — для ее мужа. Эту последнюю раньше прочих установили и натянули. Алану поместили внутрь, а около входа поставили часового.

— Почему я не рассказываю ему правды? Да потому, Мэдок, потому что именно я, а не кто иной, должна предстать перед Генрихом, — пояснила Алана.

— Почему?

— Если я буду утверждать, что сделала это в целях самозащиты, то у меня будут определенные шансы на королевскую снисходительность. Я расскажу Генриху, как все происходило на самом деле, однако ни про Риса, ни про кузенов не упомяну, иначе Генрих будет полагать, будто речь идет о крупном заговоре против его вассала.

— Но вы очень многим в таком случае рискуете, — сказал Мэдок. — Если не хотите называть Генриху действительных участников убийства этого скота, назовите мое имя. Я уже достаточно пожил на свете. Если вас повесят, мне будет очень жаль. Вы еще такая молодая.

Предложение слуги растрогало Алану. Он многие годы верой и правдой служил ей, а еще раньше отлично служил ее отцу. Не было у нее более преданного слуги, чем Мэдок. Нет, она не может допустить, чтобы он взял всю вину на себя.

— А какую же ты назовешь причину убийства Гилберта? — спросила Алана.

— Скажу, что защищал вас.

— Это ведь будет означать, что в тот день ты тоже был возле реки. Я уверена, что Генрих спросит, почему Гилберт пытался убить меня, когда тут же рядом находился свидетель. Ну, а если Генрих еще спросит у тебя, каковы были твои отношения с Гилбертом, что тогда ты скажешь?

Мэдок криво усмехнулся.

— Вы же отлично знаете, что я ненавидел его.

— Да, но ты что же, так и намерен ответить Генриху? Если да, то твоя участь предрешена. И кроме того, в твоих словах Генрих увидит намек на заговор против его вассала. А если ты солжешь и скажешь, будто уважал Гилберта, твои показания легко будут опровергнуты. Говорят, что Генрих чрезвычайно проницательный человек, а тебя, Мэдок, так легко вывести из душевного равновесия. Ты наверняка не сможешь промолчать, когда речь зайдет о тех людях, что пытаются отнять у нас наши земли. Ты ведь ненавидишь всех нормандцев и также ненавидишь их короля. А норов Генриха известен. Как только ты позволишь себе что-нибудь в этом роде — а я в этом не сомневаюсь, — он, пожалуй, прикажет убить тебя на месте. Так что нет, Мэдок, я не позволю тебе оговаривать себя. Именно я должна предстать перед ним. Я одна, и более никто.

И быть ей одной, потому что Алана очень сомневалась, что Пэкстон захочет свидетельствовать в ее пользу.

И зачем только он вошел в ее жизнь! Алана никогда раньше не испытывала такой боли. Так его любить — и знать в то же время, что он отнюдь не разделяет ее чувств. Боль в груди была невыносима. Ну хоть когда-нибудь это кончится?

Только с ее смертью, решила она.

Алана услышала рядом с палаткой голоса. Полог поднялся, и Пэкстон вошел внутрь. Он сперва посмотрел на нее, затем его взгляд остановился на Мэдоке.

— Оставь нас, пожалуйста, — сказал он.

Тон его был сдержанным, и Алана почувствовала холодок страха, пробежавший у нее по спине.

— Но вы ведь не можете допустить, чтобы этому делу был дан ход, — сказал Мэдок и, сощурившись, посмотрел на Пэкстона. — Она…

— Мэдок! — крикнула Алана, полагая, что слуга намерен сейчас все выболтать. — Мой муж попросил тебя выйти отсюда.

— Ну-ка, ну-ка, — перебил ее Пэкстон. — Что это ты намеревался только что сказать, Мэдок?

Взглядом, исполненным мольбы, она впилась в Мэдока, умоляя его не говорить ничего, что может выдать ее план. В ответ Мэдок плотно сжал зубы и посмотрел на Алану.

— Так, ничего особенного, — объявил Мэдок, повернулся и выбежал из палатки.

— Ну, ты хотел о чем-то со мной поговорить? — спросила Алана, как только они с Пэкстоном остались вдвоем.

— Я только что разговаривал с Генрихом. Через некоторое время мне велено привести тебя к нему.

Алана осознала приближение опасности. Однако она постаралась справиться со своими чувствами и сохранить предельное спокойствие.

— И какова же была его реакция на твои слова о том, что я убила Гилберта?

— Не был удивлен этим сообщением, но и обрадован тоже не был.

— Стало быть, он разгневался?

— Ну, мне доводилось видеть его и более сердитым. — Пэкстон склонил голову и изучающе посмотрел на нее. — Ты ведь, кажется, говорила, что не боишься предстать перед ним? Если это так, какое тебе дело до его настроений?

Сердце Аланы часто и сильно забилось.

— Я вовсе не боюсь предстать перед ним, — заявила она. Может, если бы она повторила эти слова несколько раз вслух, ей удалось бы поверить, что все это так, в сущности, и есть. А может, и не удалось бы, кто знает. — Мне просто хотелось узнать, чем все это может кончиться.