Гелена Мнишек - Прокаженная

И он умолк, часто дыша.

На лице княгини мелькнула тень надежды. Князь и граф переглянулись с улыбкой.

А Вальдемар, получив такой удар в спину, отступил на шаг, выпрямившись, замерев, нахмурив брови и подняв голову. Полные удивления глаза он устремил на старика, стоял, словно молнией пораженный. Быть может, именно так выглядел Юлий Цезарь, воскликнув: «И ты, Брут?!»

Пан Мачей вздохнул и продолжал медленно, выразительно:

— Но бороться и переубедить можно только того, кто колеблется, кто не уверен в себе, слабо разбирается в собственных побуждениях, кто сам не очень знает, чего хочет, слаб характером, кому недостает решимости и энергии. Именно так много лет назад случилось со мной. Сегодня я вновь пережил те минуты — и гораздо мучительнее, чем в прошлый раз. Я колебался, не уверен был в себе, мне не хватало воли. Не знал, кто же прав — я или те, с кем я спорил. Боже мой! Силы были чересчур неравны. Мне не хватало слов в защиту своего счастья… а может, я не столь сильно любил или оказался слабее характером. Мне тоже грозили, что лишат майоратства… Мать и дядя никак не могли лишить меня майоратства, но я испугался несуществующей угрозы и уступил. Последствия известны: я погубил свою жизнь и жизнь той женщины…

Он опустил голову, замолчал на миг.

Все смотрели на него опасливо и удивленно.

Майорат бесшумно переместился за спинами сидящих, оперся на каминную полку и не спускал глаз с дедушки.

Пан Мачей продолжал:

— Теперь, когда одной ногой я стою в могиле, возникла вдруг та же самая ситуация. Только роли переменились. Мой внук Вальдемар сегодня мне нравится. Трудно запретить ему то, в чем он видит счастье свое и любимой. Он совершеннолетний, вполне разумен, обладает стальной волей, которую не сломает никто и ничто… и закон на его стороне. Это не просто упрямство, а решимость зрелого человека, который знает, что прав, пойдет до конца, вооруженный благородством чувств. Он вовсе не одурманен, он трезво мыслит и обладает великой правотой, которую не затмит «наш круг». Наши возражения ничему не помогут, он уничтожит наше сопротивление, не считаясь с нами. Я был поражен, ни о чем подобном не хотел и слышать — но он меня убедил…

Тревожный шепоток пронесся по залу. Княгиня сделала движение, словно намереваясь встать. Глаза ее горели гневом.

Всех словно громом поразило, а разрумянившийся пан Мачей продолжал, обращаясь главным образом к старой княгине:

— Повторяю, он меня убедил. Женщина, которую он полюбил, достойна всякого уважения… потому он ее и выбрал. Я говорю о нем сейчас не как о внуке, а как о благородном человеке, заслужившем всеобщее уважение. Ту, которую он выбрал и собирается ввести в нашу семью, мы обязаны принять, как свою. Я, Михоровский, его дед, признаю его волю, согласен на его женитьбу… и благословляю! Княгиня, прошу тебя — сделай то же! Не омрачай его счастья, не убивай эту девушку: она любит его глубоко, по-настоящему, я знаю… Она, прямодушная и благородная, отказала ему, бежала, не желая, чтобы он из-за нее ссорился с семьей… Лицо пана Мачея прояснилось, голос окреп: — Получается, что она жертвует собственным счастьем, едва ли не самой жизнью, а мы не можем пожертвовать нашими убеждениями. Мы должны показать себя менее благородными, чем эта хрупкая юная шляхтянка? Будем же благоразумны, княгиня! Позволим себе хоть однажды руководствоваться сердцем, а не фанатизмом! Вальдемар — твой внук, княгиня, и мой тоже. Пусть же наша старость утешится его счастьем. Быть может, в нем и его жене возродятся мечты нашей юности, сломанные суровой жизнью. Княгиня, дай свое позволение и благословение. Прошу тебя об этом в память о наших с тобой детях, их родителях.

В запале старик поднялся с кресла, простер руку. Глаза его пылали:

— Внук мой! Благословляю тебя, и да будет с тобой благословенье Божье!

Растроганный Вальдемар обнял дедушку и горячо прижал к груди. Пан Мачей обнял голову внука, прижал губы к его лбу.

Все невольно встали, торжественность минуты подняла их на ноги. Одна-две головы повернулись к портьере, за которой, силясь сдержать рыдания, скрывалась панна Рита.

Княгиня сидела, как статуя, в лице ее не было ни кровинки. Она растерянно, в полном ошеломлении смотрела на пана Мачея. Она вздрогнула, когда Вальдемар, упав перед ней на колено и нежно взяв в ладони ее руку, шепнул мягким, ласковым голосом:

— А ты, бабушка? А ты?

— Никогда! — вскрикнула княгиня. — Никогда… И она обмякла в кресле, потеряв сознание. Все бросились к ней.

Вальдемар поднял старушку на руки и отнес в спальню. Все остальные печальной процессией потянулись следом.

В боковом коридоре, опершись на резную колонну, стояла Рита, заплаканная, трепещущая. Увидев майората, несущего бесчувственную княгиню, она охнула и отступила, не сводя с Вальдемара испуганного взгляда.

— Бабушка потеряла сознание, — сказал он кратко. В салон вернулись только пан Мачей и Вальдемар.

Князь с графом где-то укрылись, не смея попадаться на глаза майорату.

Пан Мачей обнял внука:

— Успокойся, все устроится… Все пройдет. Ты победил, Вальдемар, и будешь счастлив.

И старик разрыдался, но ласковые утешения Вальдемара вскоре вернули улыбку на его просиявшее лицо.

Княгиня никого не хотела видеть, и Вальдемару второй уж раз пришлось покинуть Обронное, не получив согласия бабушки и ее благословения…

Тишина воцарилась в Обронном, глухая, угнетающая тишина. Минуло Рождество, впервые отмеченное столь уныло. Близился к середине ясный, морозный январь. Княгиня Подгорецкая, пребывая в полнейшем расстройстве чувств, не выходила из своих покоев. Она не желала видеть ни панну Риту, ни любимую ею пани Добжиньскую. Даже попугая она велела вынести из своего будуара — наученный Ритой, он все кричал: «L'amoir c'est la vie!» [93], раздражая старушку. Никто не мог ее успокоить и вывести из этого состояния — она попросту не терпела человеческого присутствия. Иногда ее навещал приходский ксендз, но, как-то спрошенный княгиней прямо, он принял сторону Вальдемара — и больше его не принимали… Только врач приходил каждый день. Княгиня собиралась отправиться за границу, но врач запретил ей уезжать в таком состоянии. Вальдемара старушка больше не видела, и даже словом о нем не упоминала. Однако, когда в Обронное зачастили посланцы из Глембовичей, справляясь от имени Вальдемара о здоровье княгини, старушка, тронутая заботливостью внука, отправила ему письмо, в котором, правда, вновь требовала, чтобы он порвал со Стефой. Вальдемар ответил, что решения своего не изменит, он объявил это решительно, но так сердечно и деликатно, что княгиня в испуге воскликнула:

— Боже, он меня принудит…

Однажды в Обронное приехал пан Мачей. Он хотел переубедить княгиню, но вышло как раз наоборот — уговоры княгини испугали его и поколебали. Старик почувствовал себя виноватым перед своим сословием и княгиней за то, что так быстро согласился на этот скандальный, по мнению княгини, брак. Он почти покорился княгине, жалел уже, что дал слово Вальдемару. Княгиня торжествовала, пани Идалия, чтобы помочь ей, вкладывала всю душу, уговаривая отца передумать. Только панна Рита не участвовала в этом заговоре, совершенно отойдя в сторону.