Элеонора Гильм - Волчья ягода

Деревня после зимы казалась осевшей, захудалой, измученной нескончаемыми бедствиями. Вокруг Якова Петуха уже сгрудилась куча мужиков, они размахивали руками, о чем-то упоенно кричали. Бабы и детишки собрались поодаль, они тоже казались взволнованными, как стая воробышков.

– Павка стоит, вон! Я пойду? – Нюта уже бежала, освобождаясь от цепкой хватки родительницы.

– На реку не убегайте. Рядом будь со мною, Нютка. – Но дочь не слушала и, растопырив руки по бокам, как круглая чудо-птица, мчалась к своим сверстникам.

В левой ладошке Нюта сжимала угощение для Павки. Как не порадовать друга?

– Здравствуй, Аксинья. Вижу, все у вас ладом. Дай обниму, – Прасковья раскрыла радостные, шумные объятия, как всегда, полная сил и слов.

– Прасковья, и тебе доброго здравия. Зиму пережили – и тому рада.

– Да, жизни бы лучше становиться, а тут живем – у Бога милости просим. Будто вечность не видала тебя.

– Ко мне за зиму приходили немногие. Не так далече избушка, а дорогу запамятовали.

Прасковья пропустила намек мимо ушей:

– Такая радость у нас!

– Что за шум? Что случилось-то?

– Дак ты не знаешь! Игнат вернулся. Вон, возле Якова, вишь?

Аксинья высмотрела наконец возле старосты худого, измученного мужика. Игнат рассказывал о чем-то, хватался за голову, требовал внимания каждого. Зоя держалась поодаль от остальных баб, держа за руку младшую дочку, Зойку. На полном ее лице – как щеки сберегла! – цвела довольная, чуть заносчивая улыбка, на объемном стане – наряд червонного, доброго цвета.

Прасковья со смаком перебрала еловчан, чьи жизни оборвались за прошедшую зиму: старики и молодые, мужики и бабы.

– Марфа ж померла, слушай. Жалко-то бабу, – оживилась Прасковья, скорби в ее голосе не расслышать. – В эту субботу преставилась.

Аксинья перекрестилась, ощутила, как сердце сжала утрата.

– Ох, Марфа, Марфа…

Было время, когда Аксинья поминала дурным словом молодуху, растрезвонившую родителям о ее счастье. Было время, когда ревновала ее, пышнотелую красавицу, к своему мужу. Несколько лет назад соседки нежданно сблизились. Подругами не стали, нет, но забота о детях, общие горести и радости примирили их.

– Таська старшухой осталась. Справляется с хозяйством? – удержала она Прасковью, решившую, что разговор окончен.

– Что, Таська? Разве управится, дурища! Рыжая Нюрка самовольничает, никого не боится девка. Гошка Зайчонок воет, как щенок. Гаврюшка – двухлетка, самые хлопоты с дитем, а еще и дочка мелкая. Не завидую я Таське. Приходила она, плакалась мне.

– Аксинья. – Таисия услышала обрывок разговора, но не показала и вида, что неприятны ей сплетни и домыслы. Подошла, сгребла знахарку в объятия крепко, точно родную. – Сказала Прасковьюшка тебе?

– Земля пухом Марфе.

Таисия перекрестилась, сжала губы, чтобы приняли подобающее случаю выражение, но природное жизнелюбие, веселый нрав брали верх над положенной обычаем печалью.

– А Гошка слово первое сказал! То лепетал все, словно хлеб жевал, а тут забалакал.

– Какое слово-то? – спросила Прасковья.

– Мамошка [14] Мамошка, тетёшка – публичная женщина ( старорус .). , – расплылась в улыбке молодуха. – Муж меня ласково так кличет. То тетешкой, то мамошкой. И брат его, Гошка Зайчонок, повторяет. Он, сиротка, мамкой меня уже считает, будто два сыночка у меня – свой и Марфин.

– По истечении зимы дошли до нас сведения о добром исходе сражения с ляхами, шведами и прочей нечистью. Целовальник [15] Целовальник – должностное лицо в России, выбиравшееся в уездах и посадах; исполнял судебные, финансовые и полицейские обязанности. Соли Камской принес изустное сообщение – то правда истинная.

– Так их, басурман, – вклинился Демьян.

– Не перебивай, скоморох. Еще осенью ворогов из Москвы выгнало ополчение во главе с князем Дмитрием Пожарским и купцом Мининым. Счастие великое, за которое надо Господа славить.

Все перекрестились.

– Но он же, целовальник, напомнил, что много у нас недоимок. Их платить надобно.

Поднялся шум, и голос Якова утонул в возмущенных криках и бабьих всхлипах.

– Молчите! Ввиду бедствий, претерпеваемых нами, недоимки взиматься будут не сразу.

– Да что ты с копейками своими заладил! Игнашка, скажи, чего навидался! – загудели мужики.

– Игнашка расскажет все, погодь, народ. С недоимками расплатиться надобно. Никто нам не простит, накажут со всей суровостью, – без угрозы, жалобно сказал Яков.

– Все в срок!

– Отъедимся – и отдадим.

– Игнашка, рассказывай.

Игнат снял потрепанную шапку, поклонился еловчанам.

– Чего навидался? Много чего. Вместе с посадскими [16] Посадские люди – основная часть населения города, платившая налоги. отправили меня под Псков. А там делал, что обычно: подковы, да мечи прямил, да ножи точил.

– А с врагом-то дрался? – звонко выкрикнул кто-то из парней.

– Пришлось пару раз. Лях, он хлипкий, верткий – не чета нашему мужику.

– Порубили ворогов? – выспрашивал звонкоголосый, и Аксинья поняла, что не смолчал Тошка.

– Как есть порубили. Убегали они от казачков да прямо на лагерь наш вышли. Одному топором по темечку прямо тюкнул, второго скрутили с мужиками. А они-то, басурманы, оружие да баб побросали. Вот так.

– А бабы-то хороши у врага? Помяли всласть ляшек? – крикнул тот же звонкий голос.

Бабы зашикали на охальника, мол, не о том говоришь, а Таисия продолжала улыбаться, словно не ее муж задавал пакостные вопросы о польских бабах. Вырос из Тошки похабник и зубоскал, сокрушалась Аксинья.

– А Семена моего не видел? – тихо спросила сгорбленная Катерина.

– Так в другом месте был, поди, – Игнат растерялся, будто почувствовал себя виноватым за то, что не встречал еловчанина.

Деревенские долго еще не расходились. Сложно было поверить, что Игнат вернулся жив-здоров из гущи кровопролитья, что череда бедствий и горестей подходит к концу, что скоро жизнь вылезет из-под заморского змея, который принес земле русской кручины да беды, и пойдет, как раньше, при Иване Грозном и сыне его Федоре.

Аксинья тащила кадушку, и ноги расползались на тропке, что чавкала, будто голодный поросенок. Снежный покров попрятался по укромным, тенистым лесным распадкам, несмело белел, боясь напоминать о себе измученным людям и зверям. В суровом пермском климате в болотистых и низменных местах затвердевший, темный лед не уходил даже среди жаркого лета, обдавая нежданной прохладой спешащего путника.

– Нюта, не отставай, – повернулась Аксинья и тут же скривилась, потянула бочину.

– Бегу, бегу!

Проворная девчушка шлепала по грязи в больших лаптях и успевала крутить головой, задевать ладошками ветки с набухшими пушистыми узелками.