Таша Гришаева - История любви. Проклятье матери

– Во-первых, не воспиталка, а воспитательница, – отвечала мне мама.

– Ну, хорошо. Воспитательница, – согласилась я.

– А во-вторых, лежи в сон-час спокойно, глядишь – и заснешь.

– Ага, никогда этого не будет! – проворчала я.

И в самом деле я помню лишь один раз, чтобы я заснула в детском саду и проспала весь сон-час, что не могло не повергнуть и меня, и всех окружающих в шок. Праздничного салюта по такому знаменательному поводу, конечно, не было, а зря. Больше такого чуда не повторилось. Так что был упущен хороший шанс повеселиться.

К счастью, я наконец простилась с ненавистным мне детсадом. Выпускной мы с детьми в прямом смысле этого слова отгуляли – на площадке нашей детсадовской группы. Тем временем наши родители праздновали сие знаменательное событие, поднимая бокалы с шампанским, сидя в нашей группе на маленьких стульчиках, за маленькими столиками, и должно быть, смотрелись они очень смешно. Но это их не волновало. Они праздновали – их дети стали старше, и им пора прощаться друг с другом, чтобы пойти в школу, набираться ума-разума.

После окончания моего «горячо любимого» детского сада я так же тяжело поднималась утром в школу. Не меняя своих привычек – одеваться с закрытыми глазами, я запихивала в себя завтрак, который любовно был приготовлен мамой, и отправлялась холодным зимним утром, больше похожим на продолжение ночи, в школу. Когда папа видел меня утром в шубе с полным учебников и тетрадей рюкзаком за спиной, он смеялся и спрашивал: «Куда это Дед Мороз так рано отправился?» А подняв мой рюкзак, сокрушался: «У тебя что там, кирпичи?» – «Нет, учебники», – хмуро отвечала я. Меня вообще по утрам лучше было не трогать. Настроение, как правило, было на нуле.

И наконец институт. Собираясь по утрам, я ругала всякими нехорошими словами декана за то, что он составил расписание, в котором первая пара начиналась непозволительно рано:

– Кто придумал, что пары должны начинаться в восемь пятнадцать?! – ворчала я. – Это во сколько же мне нужно вставать? В шесть тридцать или и того раньше – в шесть часов утра?! Зимой шесть часов нельзя считать утром, это ночь. Да еще и холодная! – моему гневу не было предела. – Ну спасибо, дорогой декан, век тебе этого не забуду! Отморожу сейчас себе всё: и уши, и нос, кто мне их обратно пришьет? – настроение снова было ни к черту.

Вы не представляете, сколько раз я отмораживала себе мочки ушей. Когда на улице минус тридцать, а то и минус сорок, сережки на ушах охлаждались так, что не раз многие из девочек, кто носил серьги, приходили в институт с побелевшими мочками ушей, которые в тепле становились красными и опухали. Ощущение не из приятных, я вам скажу. Позднее, учась в медицинском институте, я узнала, что это вода, замерзая в клетке кожи, расширялась, и клетка разрывалась, что приводило к асептическому воспалению и отеку.

Так как мне повезло родиться неисправимой совой, мой день раньше двенадцати начаться не мог. Организм мой просыпался только ближе к обеду, и вот тут-то начинала кипеть бурная деятельность. Естественно, сон приходил ко мне довольно поздно.

Сегодняшний день не был исключением. Я никак не могла уснуть, ворочаясь в кровати, тем более что мама тоже не спала, ожидая возвращения моего старшего брата. А тот все не шел, видимо, гуляя со своей девушкой и совсем позабыв о времени. Сотовых телефонов в то время не было, и приходилось просто сидеть и ждать. Потеряв всякую надежду на сон, я и попросила маму рассказать мне любопытную историю.

– Какую историю? – устало спросила мама.

– Ну ту историю, про мою бабушку со странным именем Евхимия.

Мою прапрабабушку звали Евхимия, и мама иногда мне рассказывала историю нашей семьи, чтобы я знала, откуда мы пошли, а теперь и мне захотелось рассказать эту историю моим детям.

Они были зажиточными купцами и жили в большом селении недалеко от крупного сибирского города. Дело происходило до Революции. Шел 1914 год. Год назад вся страна торжественно отпраздновала трехсотлетие дома Романовых.

– Эй, Ефим, подавай телегу к сеням! Дело тут такое, надо товар на биржу свезти, – громко скомандовал приказчик семьи Егорьевых. Длинные седые волосы серебристого оттенка и такая же борода, ниспадающая на грудь, почти покрывали ее всю, хотя мужику и пятидесяти лет еще не было. Белый зипун его был перетянут красным поясом, а широкие голубого цвета шаровары заткнуты в сапоги, доходившие до половины икр. На голове у приказчика сидела шапка-ушанка, сдвинутая на правый бок. Сам он был суховат, мал ростом, но строг, ох как строг!

– Чего расселись тут, или работы нет? Так я вам ее быстро организую, – покрикивал он на своих подчиненных.

Наемные рабочие побаивались приказчика и старались его не злить. Наказание он применял крайне редко, хотя каждый из них помнил и знал силу кулака Никифора Петровича, так звали приказчика Егорьевых. Впервые увидев седого старичка-боровичка, наемные ухмылялись и думали про себя: «Ну и приказчик. И какой с него толк? Ведь не уследит же за мужиками. Русский мужик ленив и силу любит, а иначе запьет или еще чего натворит». Но вскоре они понимали, как ошибаются. Стоило хоть раз кому-то опоздать на работу, прийти пьяным или совершить то, что не понравится Никифору Петровичу, тот не задумываясь мог дать по шее так, что век не забудешь.

– О, глядите-ка, явление Христа народу, – ругался он на загулявшего работника. – Ты где, дрянь такая, пропадал? Ты почто на глаза мне посмел показаться? А ну пошел вон! – все больше и больше распалялся приказчик, тряся седой головой. – Я сказал, вон! Не нужны мне здесь такие работнички.

– Так ведь с голоду же пропаду, Никифор Петрович, помилуй, не выгоняй! Дети у меня. Бес попутал, – молил его нерадивый мужик.

– А раньше почему ты о детях своих не вспоминал, когда водку эту поганую в глотку себе заливал? А? Бес его попутал, – ворчал приказчик. – Пошел вон, говорю. Помрешь с голодухи, так и отучишься пить, а мне тебя перевоспитывать некогда, – махал Никифор рукой. – Работать надо, сам понимаешь. А ты иди, иди по-хорошему, – похлопывая мужика по плечу, приказчик провожал его до ворот. – А то батогами прикажу со двора тебя гнать. И не смей на глаза мне больше попадаться!

– Так где же мне работы теперь найти, Никифор Петрович?

– А где хошь, там и ищи.

Непреклонен был Никифор Петрович. Жалостью не проймешь его. Поэтому для тех, кто знал его, было достаточно одного взгляда приказчика. Как сведёт Петрович брови к переносице – всё, не думай даже и слова наперекор сказать, делай, что должен, быстро и без лишних разговоров. Получив раз по шее, мужики стали уважать своего нового приказчика и не раз говорили новобранцам: «Вы не смотрите, что мал, увидите, что удал».