Ольга Вяземская - Институтка. Любовь благородной девицы

– Да-да, мы так быстро привыкали к этой какофонии, что и не замечали ее вовсе, словно ее не существовало, – согласно кивнула мадам Рощина Лидочке.

– После рекреации до пяти часов опять два урока с небольшими перерывами между ними. В пять в класс к нам приходила горничная, милая такая, все нас жалела и приносила в переднике булки, на которые воспитанницы набрасывались, как голодные волки, хотя… Да, следует заметить, что так вели себя только воспитанницы в маленьком классе. В большом же институтская выучка уже брала верх: резкое проявление любого чувства, даже голода, обуздывалось, и воспитанницы разбирали булки с небрежной чинностью. От пяти пополудни до шести сидели по классам, вот как мы с вами сейчас. Это время предназначалось для приготовления уроков, но редко кто и впрямь готовил уроки. То был наш самый любимый и самый свободный час дня…

Теперь мадам Рощина и Лидочка говорили, почти перебивая друг друга. Выпускницы любовались своей наставницей и ее помощницей, у которых от возбуждения горели глаза. Понятно, что воспоминания всегда сохраняют для нас только самые светлые, радостные мгновения нашей жизни. Боль, печаль, тоска уходят, их нет в том прекрасном, что остается в наших душах от прошлого.

– О да, классные дамы уходили к себе в комнату отдохнуть, и их сменяли пепиньерки, которые были далеко не так страшны. Сами еще не отвыкшие от платья с нарукавниками и пелеринки, они не успели проникнуться начальственной строгостью и были снисходительнее. Их не боялись и обращались с ними запросто. Двери всех отделений раскрывались в коридор. Институтки толпились в нем, переходили из одного отделения в другое. Зачастую вновь звучала музыка, слышалось пение – уже не как упражнения, а для собственного удовольствия. Смех, крики, споры, рассказы – словом, полнейший беспорядок.

– Бедные пепиньерки, – Лидочка довольно улыбнулась, вспомнив, должно быть, как они с подругами изводили своих ни в чем не повинных начальствующих дам, – надрывались, пытаясь угомонить расходившихся воспитанниц, но, видя бесполезность усилий, махали на все это рукой и оставляли все на волю случая. К шести часам, вот уж чудо из чудес, все утихало и опять появлялась классная дама. Время от шести до восьми вечера было отведено чаще всего у больших или урокам хорового пения, или танцклассам (маленькие не пели и танцевали отдельно от больших), за исключением среды и субботы: по средам приезжали родственники для свидания. Они заполняли всю приемную залу, да так густо, что едва можно было повернуться.

– О да… А по субботам бывала всенощная, и в ожидании ее оба класса, большой и маленький, собирались в той же зале. То было единственное время, за исключением балов и торжеств, когда оба класса сходились в одной комнате, да и то строго разделялись по двум сторонам залы и не смешивались друг с другом. Ну а после восьми, кроме субботы, понятное дело, – ужин, общая молитва и затем сон.

– И так неизменно, изо дня в день, как хорошо отлаженные часы… – задумчиво проговорила Лиза.

– Вы правы, Журавская, – именно как прекрасно отлаженный механизм. Без сбоев, не перевирая ни секунды, не останавливаясь для разных безумств.

Лиза подумала, что, пусть и немало отличий в распорядке, однако в одном и Смольный, и их институт схожи – строгая, даже временами суровая немецкая система закаляет девушек, дарит ощущение собственных сил и, конечно, – тут уж если повезет – настоящих, на всю жизнь подруг.

Часы пробили шесть – сладкий час, отведенный для отдыха и воспоминаний, закончился. Впереди был урок, но не для выпускного отделения – девушки опять склонились над учебниками, чтобы готовиться не к показному, а к подлинному экзамену.

И вновь мы вынуждены покинуть по-своему уютные стены института – нам следует представить новых героев, которые сыграют в судьбе институток немалую, по-своему решающую роль. И для этого мы вернемся на целых два года назад и окажемся в графском имении на берегу моря, в стороне от роскошных летних домов вокруг Куяльника.

По слухам, дом сей когда-то принадлежал чуть ли не самому Михаилу Семеновичу Воронцову, светлейшему князю и новороссийскому и бессарабскому генерал-губернатору. Так это было или нет, поручик Раевский не знал. Историей семьи всегда увлекалась его младшая сестра, а ему было вполне достаточно того, что Аннушка рассказывала во время их вечерних прогулок вдоль берега моря. Сестрица графа была всего двумя годами моложе, но отчего-то вела себя, как старшая. Писала письма в училище, потом присматривала ему невесту, потом отговаривала, когда брат соглашался на очередной брак, потом опять присматривала.

К счастью, таких эскапад проделывать часто она не могла – брат много времени проводил на полигонах, где испытывал боевые устройства. Анна невероятно гордилась даже званием брата: «фурлейтский поручик». Это звучало красиво и не для каждого девичьего уха понятно.

– Ох, Аннушка, – морщился Александр. – Ну что ты все моим званием козыряешь? Поручик, он поручик и есть. Младший офицер – забот много, почестей мало. А уж мы, офицеры от артиллерии, гибнем чуть ли не первыми. Только великая пехота, основа любой армии, может с нами поспорить за это сомнительное первенство.

Анна качала головой и, не споря с братом, продолжала называть его именно фурлейтским поручиком, особенно при появлении в доме девиц из ближнего или дальнего круга друзей и просто знакомых графа Раевского-старшего. Отец брата и сестры, Владимир Александрович, овдовел почти десять лет назад, однако новой женой обзаводиться не стал. Он был настолько хорош собой, что в душевных привязанностях отказа не знал. Вдовые красавицы, еще не успевшие овдоветь красавицы, зрелые красавицы, еще не ставшие женами, – одним словом, графа на приемах всегда окружал подлинный цветник. Неудивительно поэтому, что и в летнем имении Раевских, в Крыжановке, всегда можно было встретить немало привлекательных особ самого разного возраста, от очень юных, как дочь графа, до весьма взрослых, как матушка графа Раевского-старшего, все еще выходящая в свет ровно два раза в год.

Граф же Раевский-старший отдал службе царю и отечеству двадцать пять лет и вышел в отставку с почетной и обременительной должностью интенданта партикулярной верфи в Санкт-Петербурге. Сменил дом в столице на семейное гнездо на окраине Куяльника, а летом отправлялся в Крыжановку, на берег моря, подальше от света, дабы наслаждаться лечебными грязями и водами. Граф жил в свое удовольствие, никому не ставя в вину ни озорного поведения, ни усердного отшельничества. Одним словом, превратился в настоящего барина-сибарита, наслаждавшегося каждым днем жизни.