Роксана Гедеон - Лилии над озером

Особых богатств в Египте не было найдено. Ограбив местное население, казнив десятки тысяч пленных турок, мамелюков да и просто ни к чему не причастных мирных египтян, имуществом которых хотелось завладеть, Бонапарт, по сути, не знал, что ему делать дальше. Можно было предполагать, что он так и сгинет в Египте вместе со своими генералами, а его армия, разложившаяся и деморализованная чумой, свирепствовавшей среди французов со времен взятия Яффы, примет ислам и смешается с египтянами. Однако Наполеон Бонапарт, по-видимому, решил отделить свою судьбу от злосчастной доли своих солдат.

Бросив соотечественников, которых сам же и вовлек в авантюру, оставив задним числом командование Клеберу, Бонапарт совершил довольно низкий поступок: на одном из немногих уцелевших кораблей он под покровом ночи сбежал из Египта. Храбрец Клебер, обнаружив, что главнокомандующий исчез, оставив его расхлебывать все ужасающие последствия этого военного похода, был в ярости… Но его ярость уже не могла задержать Бонапарта, который скользил по волнам Средиземноморья по направлению к Франции. Путешествие заняло полтора месяца, потому что генерал, опасаясь англичан, разрешал двигаться только ночью. Днем судно стояло, опустив паруса и прикидываясь рыболовецким. Генерал в кают-компании без конца играл в вист со своими офицерами, и только испарина, выступавшая время от времени на его лбу, выдавала его волнение.

Бонапарту повезло. Англичане его не заметили. Он беспрепятственно высадился 9 октября 1799 года в Сен-Рафаэле близ Фрежюса. В официальных сообщениях говорилось, что генерал и его спутники находят состояние брошенной ими в Египте армии «вполне удовлетворительным».

Будь во Франции приличная власть, поступок Бонапарта был бы справедливо расценен как дезертирство, а сам генерал отдан под суд за то, что оставил армию без разрешения правительства. Возможно, вначале он и сам опасался такого поворота дела. Однако Франции было не до этого. Очень скоро генерал убедился, что моральные тонкости его возвращения абсолютно никого не занимают – Директория так всем надоела, что все только и судачат о том, кто же даст ей пинка под зад. Эта правящая клика довела страну до такого позорного положения, что французы готовы были закрыть глаза на что угодно, лишь бы воцарился порядок.

Солдатам не платили жалованья и они разбегались из армии. Казна была пуста. Воры и казнокрады всех мастей закатывали балы в Париже, выставляя напоказ свое богатство и дразня тем самым благонамеренных обывателей. Никто не гнушался запускать руку в государственные финансы, а среди офицеров господствовало мнение: дескать, мы храбрецы, набьем же карманы во время завоевательных войн, а с кредиторами пусть рассчитываются жерла наших пушек.

Торговля умирала, потому что две трети дорог находились в чудовищном, если не непроходимом состоянии. Бандитов на этих скверных дорогах развелось столько, что путешествие было сопряжено с риском для жизни. В Провансе пассажирам дилижанса необходимо было заручаться пропусками, выдаваемыми главарями банд, а расставленные вдоль горных дорог Ванту щиты предупреждали, что если у путешественников нет при себе хотя бы четырех луидоров, их ожидает расстрел, и эта угроза нередко приводилась в исполнение. В Париже на заставах караулили преступники, самовольно взимающие введенную Директорией ввозную пошлину. Убийства, грабежи и пожары превращали целые провинции в пустыню.

Рабочим в городах работы по-прежнему не хватало: ни лионские, ни парижские шелкоткацкие мануфактуры так и не смогли развернуть производство с той же бойкостью, как при Старом порядке. Урожай был неплох, но собранным невозможно было должным образом торговать: ассигнаты катастрофически обесценивались, а звонкой полновесной монеты не хватало. Англия терроризировала французские торговые корабли, вследствие этого втрое и даже вчетверо подскакивали цены на кофе, сахар, ваниль, индиго. За лето и осень 1799 года через порты Марселя, Нанта и Рошфора ввезли и вывезли товаров меньше, чем в старое мирное время за две недели.

Между тем во Франции было очень много буржуа, обогатившихся на революции, завладевших национальными имуществами и желавших поэтому все захваченное сохранить. Их особенно тревожил беспорядок в государственном управлении и финансах. Им как никому было ясно, что Директория, авантюрная и алчная, способна предложить французам только бесконечную свистопляску государственных переворотов, что от нее не дождешься твердых законов и строгих правил, которые на долгие десятилетия закрепили бы за ними приобретенное. Раньше, при Старом порядке, буржуа жаждали прав и свобод. Теперь, насладившись правами и разочаровавшись в свободах, они готовы были приветствовать появление нового монарха… ну, или по крайней мере человека, который прекратил бы весь этот десятилетний хаос.

Ясно, что среди таких настроений Директории было не до принципиальности. Поэтому выяснять мотивы возвращения Бонапарта никто не стал. Забыв об египетской армии, все ему обрадовались – он и его ореол победителя Италии воскрешали столько надежд! Газеты описывали поистине триумфальные встречи, ожидавшие генерала во многих городах: «Все были как во хмелю. Победа, всегда сопутствующая Бонапарту, на этот раз его опередила, и он прибыл, чтобы нанести последний удар гибнущей коалиции». Директоры, поколебавшись, решили прислушаться к этим восторгам и заменили генералу путь на эшафот церемонией торжественного приема.

Республика, конечно, была спасена задолго до приезда Бонапарта – благодаря победам Массена и Брюна целостности Франции уже ничто не угрожало. Но прием, оказанный генералу, был настолько горячий… и настолько для него самого неожиданный, что Бонапарт быстро приободрился, отбросил опасения, обуревавшие его в первые дни после высадки, и с головой окунулся в парижские интриги, которые вел в то время директор Сиейес, не скрывавший своего желания опрокинуть прогнившее правительство.

В целом, как и шесть лет назад после воцарения Робеспьера, дальнейшее развитие событий казалось непредсказуемым. Жить было страшно. Никто не чувствовал уверенности ни в чем. Даже для тех людей, которых ранее вдохновляли слова «свобода», «равенство», «республика», эти понятия стерлись, поблекли. Никто больше не желал разглагольствовать о патриотизме. Все хотели одного – «режима, при котором едят».

Год шел к концу. Да и век тоже. Заканчивалось восемнадцатое столетие. «Конец века» – вот что было у всех на устах. Будущее представлялось весьма туманным.

-– Гляди внимательно, Филипп: я чуть потянул этот повод – и конь поворачивает влево. Потянул другой – Дьявол идет уже в другую сторону… Запомнил? Лошадь всегда направляется туда, куда смотрит ее голова.